Охота на сурков - Ульрих Бехер

Одна из статей Джаксы вышла под заголовком: «ДОЛГО ЛИ ЕЩЕ ПРОДЛИТСЯ ВОЙНА? — НАРОД ОСТАЛСЯ БЕЗ ПОДТЯЖЕК». И хотя заголовок был взят в кавычки, а из текста следовало, что передавал фронтовой корреспондент всего-навсего горестную думу бравого ездового, у которого взял интервью, грубаские, чуя близкий конец их власти, подняли истошный крик, слившийся с пронзительными ура-патриотическими воплями, что разносились над человеческой бойней. Левое крыло венских социал-демократов, памятуя об Аустерлице, воодушевленное речами Либкнехта против военных кредитов в рейхстаге, подхватило лозунг «о подтяжках». Бенедикт, главный редактор «Нойе фрайе прессе», дрожал за свое место. А Джакса вновь подвергся дисциплинарному взысканию: его лишили корреспондентского удостоверения. Дедушка Куят выхлопотал Джаксе и его семье право убежища в Швейцарии.

…Я мысленно вижу Джаксу сДжаксой, ожидающих выхода в усыпанном опилками коридоре перед гигантским занавесом в цирке Фёвероши-Надя, в цирке Рейца или Гагеибека, Буша, Кроне или Кии, везде, где Джакса выступал под именем Полковода Полковина. (В романских странах он гастролировал «как командующий иностранным легионом Полковод де Марш-Марш», в англосаксонских — в утрированно длинной шотландской национальной юбке: Полковод Мак-Мак.) Но вот с высоты балкона, отсюда, из коридора, незримого, цирковой оркестр грянул выходной марш — пародийный сплав маршей Ракоци и Радецкого. Эксцентрик-наездник — широченные черные шаровары, лакированные сапоги с громадными шутовскими шпорами, на левом боку болтается чуть не до полу палаш, черный с медным четырехгранным орлом кивер, увенчанный черным конским хвостом, кофейного цвета мундир с золотыми пуговицами, ярко-красные воротник и обшлага, фиолетовый нос картошкой, приклеенные рыжие усы торчат лисьими хвостами, огненно-красные брови — да, в таком наряде эксцентрик-наездник ждет выхода, ласково треплет шею и морду своего липицанца, оглаживает его, прежде чем вскочить в седло, по холке. Когда Джакса по всем правилам высшей школы выедет на манеж, его встретят оглушительный грохот барабанов и буря рукоплесканий, — в цирке не приходится ждать придворной чинности «Испанской школы верховой езды», а породистые липицанцы — это не хладнокровные бельгийцы, поэтому наездник-эксцентрик заранее успокаивает своего белоснежного коня.

Но вот он легко вскакивает в седло, служитель — а они по традиции чехи — держит его палаш. Сзади стоят в ожидании два арабских полукровка, чаще всего вороные, каждый впряжен в легкий бутафорский лафет, на котором сидят два ездовых (куклы, чуть меньше человеческого роста). Всадник подает знак чехам подать знак. Гигантский, шитый золотом занавес пурпурного бархата распахивается. Небольшая кавалькада trot du manège à la muraille tout droit[119] — выход «Джаксы и Джаксы».

— Ну, не жуткая ли это история? Надо же подобное выдумать! До нитки вымок, да еще таким манером.

— Что значит — вымок, думаешь, я не разделся бы догола и не бросился бы в воду, если б этот проклятый свет в озере не показал, не по-ка-зал, что всякая помощь давно опоздала? Мы с Йоопом тотчас известили полицию в Кампфере, а они в свою очередь комиссара Мавеня, я же все тебе расскавал: они среди ночи выехали с автокраном к Орчасу и вытащили «фиат» на берег. Составленный Мавенем протокол Йооп подписал один, потому…

— Самое ужасное, — сказала Ксана, — самое ужасное, как внезапно человек умирает. Напьется в трактире, и вот ему представляется, что он заснул и видел скверный сон… будто ему рассекли шею, а из груди вырвали сердце или что-то в этом роде, в рану вложили губку, но чувствует он себя вполне здоровым и отправляется с приятелем в путь, а потом они оказываются у реки…

— В реке, хотела ты сказать.

Казалось, она меня вовсе не слышит.

— У реки. У-y… и он наклоняется и пьет воду, пьет, потому что его внезапно томит нестерпимая жажда… Перед этим он съел добрую половину сыра… пьет воду… а рана на шее открылась, и из нее выпала кровавая губка. Выпала кровавая губка, а не сердце… которое у него еще ночью вырвали. И он падает бездыханный. А кровавая губка уплывает по воде прочь. Такая древняя история… и такая жуткая.

Мы с Ксаной стояли на маленьком балконе нашей квартиры в доме почты, куда час-другой назад нас привез Бонжур. Был четверг, вечер, Ксана не отрывала взгляда от вершины глетчера Палю, тон ее так меня удивил, что я промолчал.

— А самое скверное, — добавила она, — что она повторяется снова и снова.

Тут и я заговорил.

— Как это — все снова и снова? Это же, это был абсолютно необычный несчастный случай, и, если бы дверцы «фиата» не заклинило, ему, может, удалось бы спастись вместе со своими собаками.

— Никаких собак там не было, — произнесла Ксана и уставилась на край глетчера, вспыхнувший алым светом в лучах заходящего солнца, уставилась, словно для нее такая картина была внове, — Только два человека на дороге. Два человека, они рады были, что убрались из… проклятого трактира. Но у одного… когда они подошли к реке, у одного, как я тебе сию минуту очень ясно растолковала, внезапно что-то выпало из раны на шее. И вода понесла это что-то… Не сердце его, нет, а кровавую губку, как я уже сказала… второму не понадобилось ни автокрана, ни полицейского протокола. Его новый друг лежал мертвый.

— Его новый друг? Что ты болтаешь? Звучит так, будто я с де Коланой был в злосчастном «фиате»…

— Первого звали не де Колана, а Сократ. А друг его звался не Требла, а Аристомен. Это он, он был тем человеком, который вымок до нитки в мерзком трактире, и знаешь, каким манером? Обе колдуньи, расставив над ним, спящим, ноги, залили его мочой. Представь себе. А Сократ, утром… не подозревая даже, что у него ночью вырвали сердце и в рану на шее вложили губку… Сократ сказал, улыбаясь, Аристомену, э-э: «Не подходи ко мне, от тебя несет, как из отхожего места».

А вот и разгадка головоломки:

— Мне еще месяц назад из Амстердама в Цюрих написал очень милый главный редактор Ландауер, что ему нужен мой перевод Апулея в середине июля.

— Черт побери, та-а-ак по-дурацки не понять тебя, такого со мной еще не случалось. Речь, стало быть, идет о «Золотом осле»! Ах, я осел!

— А ты что подумал, Требла? Я оставила себе первую главу на-по-сле-док. Знаешь, если б я писала роман, я бы первую главу всегда оставляла напоследок. Вот почему я только те-перь занялась первой главой. И как раз в ней, еще прежде, чем моего автора обращают в осла — не гляди же так на меня, ты же знаешь, как мы любим этого осла, ты и я, — рассказана эта жуткая история. Можешь обойтись без пишущей машинки?

— С удовольствием. Посижу в служебном зале «Мортерача».

— У мраморно-бледной красавицы Пины из Вальтеллины.

— У Пины из Вальтеллины, и попытаюсь набросать заключительный очерк Австрияка-Бабёфа, я-то пишу не роман, а исторический очерк, так уж лучше поработаю над последней главой напоследок. Могу назвать ее, м-м-м: «ТАКОГО МНОЖЕСТВА КРОВАВЫХ ГУБОК НИКОГДА ЕЩЕ НЕ БЫВАЛО, ИЛИ ОСЬ ЛИНЦ — ПОТСДАМ».

Внизу, в коридоре, ведущем на почту, я встретил почтмейстершу. Она подала мне письмо: пришло после обеда, но она его отложила.

— Вы же, милые мои, ночевали где-то вне дома, а тут вдруг, нате вам, вынырнули. Да… нырнули… Что вы скажете на это… Верно, беда одна не ходит. Ну, что адвокат Гав-Гав въехал у Кампфера в озеро, наших не слишком удивило. Уж очень он любил приложиться к бутылке. Но вот немецкий художник, живописец Кирхер, в Фрауэнкирхе, у Давоса, из пистолета застрелился…

— Вы говорите об Эрнсте Людвиге Кирхнере, мадам Фауш?

— О нем. Да еще случай на Дьяволецце, где чуть не подбили капитана Фатерклоппа. Вот я и говорю: злосчастная среда. Вы-то об этом и понятия не имеете. Сходите к Янну или в «Мортерач», почитайте-ка газеты.

На марке полученного мною письма стоял штамп Санкт-Мо-рица и вчерашняя дата; отправитель указан не был. Перебравшись в служебный зал «Мортерача», я вскрыл письмо при фантастическом свете сверкающих в лучах заходящего солнца вершин.

Письмо мертвеца.

6

ГАУДЕНЦ ДЕ КОЛАНА dr. jur., advocat е vicenotar ex-cussglier guv. pres, dal tribunel districtuel Malögia

САНКТ-МОРИЦ, среда, 15 июня MCMXXXVIII

La schort digl poetSez cretg e sez stampo e sez ligiaò’l l’atgna tgera poesia.El è parchegl gist scu la gaglinettatgi maglia sez sies ovs, poretta.

Мой дорогой Черно-Белый!

Надеюсь, Вы не станете сердиться, что вышеприведенной эпиграммой я намекаю на Вашу профессию. На тот случай, ежели Ваша высокочтимая юная супруга, знаток древней филологии, не справится с переводом с ретороманского, предлагаю себя в качестве переводчика:

Несчастная судьба поэта!Сам пишешь, сам печатаешьБесценные стихи, и сам читаешь их!О, как это тяжко!Поэт на курицу похож,Что собственные яйца ест. Бедняжка!

В добавление к вышесказанному позволю себе Вас в следующую субботу — до того я по горло загружен делами, — в следующую субботу, дабы повторить нашу приятную мужскую беседу в «Чезетта-Гришуне». Отказ не принимается, подписавший клятвенно заверяет, что поведет свой экипаж, каковой будет подан вечером означенного дня к почтовому отделению Понтрезины, на вполне обычной скорости.