Барсуки - Леонид Леонов

Освобожденный Магнитов громко задышал и поводил затекшими плечами, уходить же, видимо, не решался.

– Благослови, отче... – подошел со стороны Юда, пряча за длинными ресницами смех и складывая руки горсточкой.

Тот с излишне поспешной готовностью поднял-было руку. В ту же минуту Юда лукаво погрозил ему пальцем перед самым носом.

– Шалишь, батя, Юду благословлять! Рази ж поп в подштанниках бывает? Беги!! – гаркнул он ему вдруг и в самое ухо.

– Беги, беги... – взволнованно завопили летучие и расступились, давая дорогу.

Магнитов постоял еще минуту, потом сделал неуверенное движение, словно подбирал рясу, и скакнул в сторону с прыткостью, немыслимой ни для сана его, ни для возраста. Бегу его очевидно мешал страх перед неизвестностью. Он упал посреди улицы, сраженный одышкой и ужасом, и закрыл голову руками. Темная ночь висела над ним, и она грозила войти в задыхающееся кровью сердце. Его освещало зарево исполкома.

– Беги... – еще раз крикнул металлически-звонко Юда и тихой скороговоркой попросил у Семена: – дозволь, друг, ружье разрядить... Затвор, вишь, у меня ослаб и пули не держит... – Говоря так, он держал взгляд на Магнитове, все еще лежавшем в пыли.

Где-то в стороне слышна стала негромкая ругань. Семен оттолкнул Юду в плечо и пошел на спор. Спорили Афанасий Чигунов и Гарасим черный из-за Половинкинской лошади.

Гарасим сказал:

– Беленькая.

Афанасий ответил:

– И хвост обстрижен.

Гарасим:

– Это моя кобылка. Я давно ее облюбовал! – и прибавил такое, словно ногой топнул.

Чигунов:

– У тебя и без того три, а у меня одна, да и та головы не держит.

Подошедший Семен решил спор коротко. Как первый убивший, Семен занял главенствующее место в восстании:

– Лошадь в обиход пойдет.

Тут кто-то крикнул:

– Бабинцовы угощают...

Толпа побежала на выселки, небо все еще вспыхивало зарницами.

– Ребяты... – закричал им вдогонку Семен. – На взъездах, значит, рогатки поставить не забудьте. Михайло нарядит баб в караул. До рассвета караул держать!..

– У-у... баб в карау-ул... – было ответом.

Скоро у избы остались только Семен и Жибанда.

– Миша, спать пойдешь? – спросил Семен.

– Да уж выспаться-то не плохо б. Может завтра и драться уж придется...

– Перепьются, а ночью и накроют их, – выразил свои опасения Семен.

– За ночь не успеют. А поп-то, гляди, убежал!

– Пускай его.

Расходясь, они подали друг другу руки. Пожатье их было сильное и намекало не только на установившуюся дружбу, а и на то истинное значение, которое должна была иметь она в будущем.

– Продкомиссар этот... – тихо сказал Жибанда, глядя вниз... – когда лежал уж, я узнал его. Пыли много попристало, а узнал. У нас комиссаром в части был. Нас вместе и ранили, на Колчаке...

Жибандино воспоминанье как бы перетряхнуло Семенову память. Он вырвал руку из Мишкиной руки и спросил:

– Фамилья ему?..

– Быхалов. А что? Почему ты так? – удивился Мишка Семенову лицу.

– А-а! – с раскрытым ртом сказал Семен, набирая воздуху в грудь.

Теперь он вспомнил, и потому еще сильней душил его расслабляющий воздух этой ночи.

XV. Продолжение ночи.

Когда Жибанда потерялся в ночи, Семен вошел в избу и, не раздеваясь, прилег на лавке. Окно над ним было раскрыто.

Стояло полное безветрие. Большое желтое пламя лучины стояло прямо. Гулко бились мухи, подчеркивая томительную тяжесть ночи. На полатях вперемежку с затейливым и длинным похрапываньем бредил Савелий о Людмиле Иванне. Мнилась, видно, и пьяному поповская дочка.

«Разницы нет, кто у них там... в городу, – вспомнил Семен слова Прохора Стафеева. – Мы-то все одно – мужики! Разве ж может мышь из своей кожи вылезть? Мышь растет и гора растет, но не сравняется мышь с горой. А если не сравняться мышу с горой, так какая нам тогда разница?» «Раз-ни-ца... два-ни-ца... три-ни-ца»... От усталости слова начали распадаться в Семеновом сознаньи, складывались по иному, теряли свой первоначальный облик и смысл.

Тут бабочка-ночница ворвалась в окно и заметалась вкруг огня серым неживым пятном. Пятно стало носиться все быстрей, словно для того, чтоб еще больше утомить и без того слипающиеся Семеновы глаза. Вдруг дверь в избу распахнулась, и долго потом помнил Семен, как бурно, по живому, закачалось пламя лучины. Четверо взошли и стояли посреди избы. Один, и, очевидно, самый главный, встал к Семену спиной. Лица его не было видно, но что-то мучительно знакомое, неугадываемое, мнилось Семену в сутуловатой его спине. «Возьмите его!» – тихо сказал этот, и остальные сразу догадались, что речь шла о Семене.

Семен и не сопротивлялся. Казалось, что все мышцы его стали из вязкого, покорного всякому чужому хотенью свинца. Его взяли и повели. Человек, скрывший лицо, шел впереди, а вслед за ним те трое, которые вели Семена куда-то за околицу, в ночь. «В поле ведут!» – решил Семен и тотчас же решил бежать. Он напряг все свое свинцовое тело и, распихнув людей по сторонам, кинулся бежать наугад. Непонятно подкашивались ноги. Непонятно быстро догоняли сзади и все еще не могли догнать. Семен почувствовал вдруг, что тот, главный, уже обернулся и показывает пальцем ему вослед. Обернуться – значило увидеть и удовлетворить мучительное незнание об этом, главном. Обернуться – значило умереть. Семен скакал немыслимыми скачками, яростно торопя непослушные ноги.

Вдруг погоня остановилась, топот ее перестал быть слышным. «Здесь отдышусь», подумал Семен и, прислонясь к какой-то березе, стал глядеть туда, назад, в черное поле, где осталась погоня. Позади раздался еле уловимый шорох. Семен обернулся и увидел два коротких огня. Семен напрягся понять, и пошевелился, и стряхнул сон.

Мать, Анисья, присев к нему на лавку, укрывала ему ноги кофтой. Бабья тоска делала ее глаза покорными, а движенья медленными, почти ленивыми.

– Не укрывай, и без того в поту весь, – сипло сказал Семен.

– Сенюшка... что ж теперь лучше аль хуже будет?.. – тихо спросила она.

И все еще чудилась Семену недавняя погоня, все еще застлано было сознанье тревожными впечатленьями сна. За окном, из рыхлого бессолнечного неба уходила ночь. Где-то далеко, в короткой струйке ветерка прогорланили голоса и гармони. Мухи затихли. Веяло холодком. Семен свесил ноги с лавки и потер лоб рукой. Анисья копошилась с новой лучиной, вставляя ее в светец вместо догоревшей.

– Не зажигай, светает... – сказал Семен. – Дай водицы попить.

Выпив воды, тоже из ковша, Семен вышел из избы. Недавний бред живо стоял в памяти, – неощутимо вкралось желание увидеть наяву, так же ли черно кочкастое поле, по которому бежал, стоит ли на нем береза, которая росла в черном том, кочкастом поле его сна.

На улице стояла полная тишина, нарушаемая глухими и редкими стуками: караульные бабы стучали мешалками. Небо уже таило в себе некую белесость, но имела белесость красноватый отлив для сонного Семенова взора. Когда, делая кратчайший путь, перелезал в одном месте через изгородь, увидел на исполкомском месте обгорелые и все еще тлеющие бревна, навороченные друг на друга как попало. Уже среди ночи испугались мужики большого огня и попритушили расходившееся пламя. Теперь кое-где среди бревен проползала ленивая искра кривым путем и так же одиноко затухала.

Семен шел по той же дороге, по которой вели его люди из сна. Но уже ничего сходного с медленно-забываемой сонной жутью не было. На черном поле стояла высокая и темная конопля, шумевшая при ветерках. Несли ветерки прямо в лицо одуряющее дыханье конопли. Откуда-то из невидных щелей неба уже сочился скудный свет. Чем больше приходило его, тем сильней выявлялись вещи, теряя свою призрачность, – тем невероятней казалась вся минувшая ночь.

Развязалась обмотка. Семен, поставив ногу на жердь конопляной загороды, стал распускать износившуюся грязную тесемку и тотчас же услышал чей-то гулкий бег. Звуки бега быстро приближались, было в них что-то, что заставляло прислушаться и ждать. Наскоро закрутив тесемку, Семен пошел навстречу бегущему и ждал у поворота дороги.

Женщина в городском платье, явившаяся из-за конопли, бежала прямо на него. Напуганная чем-то, она спотыкалась и сбивалась с бега на мелкий неровный шаг, – еще издали стало слышно Семену ее убыстренное дыханье.

– ... там, гонятся! – прикричала она, хватая Семена за руку и почти повисая на нем.

Обвитый ее руками, безмолвный от удивления неожиданностью, он слушал сильным своим сердцем, как колотилось рядом с ним другое сердце, маленькое, у прибежавшей с рассветной стороны. Лицо ее было спрятано у него на груди, но он уже узнал ее по знакомому завитку волос возле уха.

– Откуда бежишь?.. – с нескрытой угрюмостью спросил Семен, отводя голову в сторону.

Она подняла глаза на него и оттолкнулась, как от чужого.

– Сеня... – скорее с испугом, чем с радостью вскричала Настя.

Но и радость Семена, о которой он вскоре не преминул сказать, была не настоящая. Неожиданный приход Насти нарушал чистоту и ясность всех его рассуждений о значении вчерашнего дня. – Одновременно тяжкий топот не одной пары сапог и лаптей приблизился к тому месту дороги, где они стояли, за коноплей.