Мистер Кларнет - Ник Стоун

– А зачем? – удивился Макс. – Если они освободились от рабства, зачем было брать имена рабовладельцев?

Филипп улыбнулся:

– А затем, чтобы вырвать рабство с корнем.

– Для чего им надо было их хоронить?

– Гаитяне очень уважают мертвых. Даже белых. Они боялись, что их станут преследовать привидения-французы. Но все равно кое-что не получилось. – Филипп вышел на широкую поляну, отделяющую могилы солдат от остальных захоронений. На одном из камней надпись отсутствовала. – В армии Наполеона служили мальчики-сироты. Восьмилетние и чуть старше. Считалось, что они приносят удачу. В здешнем гарнизоне вообще служили одни молодые. Командиру было лет двадцать. А вот могила, – показал Филипп, – мальчика-талисмана этого гарнизона. Не знаю его имени, и сколько ему было лет. Он играл на кларнете рабам, вкалывающим на плантации. Его они прикончили в последнюю очередь. Заставили мальчика играть на кларнете, пока резали глотки его товарищам и сцеживали кровь в кувшины. Кларнетиста резать не стали. Просто положили в ящик и похоронили заживо. Вот тут. И он играет на кларнете до сих пор. Когда ветер дует отсюда, в деревне отчетливо слышны звуки инструмента. Барон Суббота, призвав к себе мертвых, обнаружил, что мальчик еще жив. Он сделал его своим приближенным, поручил надсматривать за умершими детьми.

– То есть он стал детским богом смерти?

– Ну, не совсем богом, поскольку ему никто не поклоняется, как Барону. Он просто призрак. И не ждет, когда дети умрут, а забирает их живыми.

Макс вспомнил разговор с Дюфуром. Тот посоветовал ему посетить место, где зародился миф о Мистере Кларнете. Вот он сейчас здесь, у истоков мифа, но расследованию это никак не поможет.

– Откуда вы все знаете? Про солдат и мальчика?

– Я тут вырос. Моя мать рассказывала, когда я был ребенком. А ей рассказывала ее мать и так далее. – Он посмотрел на Макса. – Если чутье мне не изменяет, то вы именно ее и ищете. Мою маму. Верно?

Макс встретился с ним взглядом.

– Ваша фамилия…

– …Лебаллек, – закончил Филипп с улыбкой.

– Почему вы сразу не сообщили?

– А вы не спрашивали, – усмехнулся Филипп. – Вы приехали разузнать что-нибудь о похищении мальчика, Чарли Карвера. Сюда кое-кто уже наведывался.

Сзади в роще с глухим стуком что-то шмякнулось на землю. Шанталь и Макс обернулись и увидели, как к забору покатились три больших апельсина. Один проник в щель и остановился у ног Шанталь.

– Ваша мама… она?…

– Да, она бокор. Спорю, вы этого не ожидали? Женщины на Гаити занимаются чем угодно, кроме управления страной. Если бы им доверили управление, Гаити не превратился бы в Дерьмовилл.

– А где она сейчас?

– Недалеко. Пойдемте. – Филипп двинулся к воротам кладбища, но вскоре развернулся и посмотрел в лицо Максу. – Когда ты вышел на свободу?

– Недавно, – промолвил Макс. – А ты?

Он не удивился, что Филипп его расколол. Это было неизбежно.

– Два года назад. – Губы Филиппа растянулись в широкой улыбке.

– Тебя репатриировали?

– Конечно. И избавили от похоронного мешка. Я был одним из первых, кого постигла эта участь.

– Ты когда-нибудь встречался с Винсентом Полом?

– Нет.

– Знаешь, кто он такой?

– Разумеется.

Филипп прошел несколько метров и снова остановился.

– Чтобы ты не гадал, за что я тянул срок, скажу сразу: за убийство. Предумышленное. Влип в дерьмовую ситуацию с одним парнем. Дело кончилось тем, что пришлось вышибить ему мозги. Единственное, о чем жалею, так это что попался. А ты за что?

– Примерно за то же самое, – сказал Макс.

37

Дом Лебаллеков находился в получасе ходьбы от кладбища. Добротный, крепкий одноэтажный дом. Стены выложены из того же песчаника, что и недостроенное здание рядом с деревней Кларнет.

Филипп попросил Макса и Шанталь подождать у крыльца и пошел поговорить с матерью.

Макс прислушался к отдаленному шуму водопада и вспомнил первые месяцы в «Рикерс-Айленд». Плеск окружающей тюрьму воды должен был успокаивать и умиротворять, однако эффект получался обратный. Эти звуки сводили людей с ума. В плеске волн им чудились какие-то слова, их кто-то звал. Но Максу удалось пройти через это с минимальными потерями. Он научился слушать воду.

В окне, ближайшем к входной двери, мелькнул темный силуэт. На мгновение застыл и исчез. Отворилась дверь. Филипп кивнул, приглашая войти. Собаки остались во дворе.

В доме было темно и прохладно. Приятно пахло кондитерской с хорошим ассортиментом. Ароматы шоколада, ванили, корицы, аниса, мяты, апельсина странным образом воспринимались каждый отдельно, не формируя единого запаха.

Филипп проводил Макса и Шанталь в комнату, где за круглым столом, покрытым черной шелковой скатертью с золотой и серебряной отделкой, в инвалидной коляске сидела его мать. Она была в синем платье с длинными рукавами, застегивающемся спереди на крупные деревянные пуговицы.

В комнате отсутствовали окна, но ее ярко освещали толстые пурпурные свечи, выставленные на полу в форме ромба и в медных канделябрах, стоящих на разных предметах. Часть этих предметов покрывала черная материя.

Казалось, при таком количестве горящих свечей в комнате должна стоять адская жара, однако было вполне терпимо, даже чуть прохладно, благодаря работающему на полную мощность кондиционеру и вентилятору. Ветерок заставлял пламя свечей волнообразно колыхаться, создавая иллюзию, будто стены медленно поворачиваются.

Филипп наклонился к матери и почтительным нежным тоном представил Макса и Шанталь. Было очевидно, что сын любит мать и одновременно боится.

– Макс Мингус, позволь представить тебе мадам Мерседес Лебаллек, – произнес он и отошел в сторону.

– Здравствуйте. – Макс слегка поклонился.

– Рада приветствовать вас в своем доме, мистер Мингус.

Прорицательница говорила по-английски с французским акцентом, отчетливо произнося каждое слово. Макс не сомневался, что таким тоном она разговаривает со всеми визитерами. На вид ей было лет семьдесят. Определить возраст Мадам Лебаллек мешало то обстоятельство, что она была совершенно лысая. Глядя на ее гладкий поблескивающий череп сложно было представить, что у нее когда-то были волосы. На лице прорицательницы выделялся лоб, высокий, выпуклый. Остальные черты мелкие. Макс с трудом разглядел глаза. Отсутствие ресниц не компенсировалось никак, а на месте бровей она нарисовала две черные жирные дуги, начинающиеся у висков и заканчивающиеся у плоского носа, имеющего форму раструба. Рот тоже небольшой, губы чуть вытянуты, как у рыбы. Раздвоенный подбородок по форме напоминал лошадиное копыто. Максу она показалась похожей на состарившуюся киношную диву, живущую в затворничестве после химиотерапии. Он бросил взгляд на Филиппа, сидевшего ссутулившись на табурете сзади матери, и не обнаружил между ними никакого сходства.

Мерседес Лебаллек царственно взмахнула рукой, приглашая садиться.

– Вы ищете мальчика Чарли?

– Да, – ответил Макс. – Он у вас?

– Нет.

– Но Эдди Фостина вы знаете?

– Знала. Эдди мертв.

– Почему вы решили, что он мертв? Ведь тело так и не нашли.

– Эдди мертв, – повторила мадам Лебаллек, подкатывая кресло ближе к столу.

Макс заметил у нее на шее цепочку из нержавеющей стали, к которой был прикреплен большой свисток. Чтобы подзывать собак и Филиппа?

– Эдди говорил вам, кто поручил ему похитить мальчика?

– Если бы он говорил, мы бы здесь сейчас не сидели.

– Почему?

– Потому что я получила бы щедрое вознаграждение от родителей мальчика, а вы бы не приехали.

Позади нее слева Макс разглядел покрытый скатертью стол, в центре стояло медное скульптурное изображение молитвенно сложенных рук. По бокам две длинные свечи на стойках в форме дельфийских колонн. За скульптурой полукругом были расставлены различные предметы: чаша, пустая стеклянная бутылка, собачий череп, кинжал, игральные кости, металлическое Пресвятое Сердце[39] и тряпичная кукла. Особое место среди вещей занимало медное блюдо. Скорее всего оно являлось частью церковной утвари, предназначенной для облаток Святого Причастия, но сейчас на блюде лежали фарфоровые глаза размером с шарики для пинг-понга. Они смотрели прямо на Макса.

Это был алтарь черного мага. Макс находил много таких в Майами в начале восьмидесятых, когда там орудовали кубинские уголовники.

– Значит, Эдди не сообщал вам ничего о людях, организовавших похищение?

– Нет.

– Совсем ничего? Даже не сказал, мужчина это или женщина? Белые они или чернокожие? А может, иностранцы?

– Ничего.

– Вы не спрашивали?

– Нет.

– Почему?

– Меня это не интересовало.