В тупике - Сабир Азери

Фарида вернулась только в двенадцатом часу ночи. Он не ложился, ждал ее, но увидев, как тяжело ей дались эти поминки, спросил только:

— Кто там умер-то?

— Ты не знаешь, моя сотрудница, — сухо ответила Фарида.

— Молодая, старая?

— Пожалуй, молодая. Умерла, несчастная, разочарованная в жизни. Обидела ее жизнь…

Достав платок, спрятанный в рукаве платья, она вытерла глаза, но слезы вдруг полились еще сильнее и, не сдержав рыданий, Фарида бросилась от, него в другую комнату.

Кто тогда умер, Кафар узнал много позже, едва ли не в тот самый день, когда с ноги наконец сняли гипс.

…Как-то Фарида проснулась ни свет ни заря; ей казалось, что она, как всегда, встает раньше всех в доме, но окончательно открыв глаза, она поняла, что это не так: Кафар опять сидел на постели и раздирал свою опостылевшую повязку.

— Болит?

— Не то что болит — просто убивает. Я, кажется, даже согласился бы, чтобы мне ее отрезали — лишь бы избавиться от этого проклятого зуда. — Он уже успел расковырять большую часть верхнего слоя повязки и теперь пытался хоть как-то добраться до кожи карандашом. — Спроси у меня сейчас, о чем я мечтаю больше всего на свете, отвечу: пусть скорее снимут этот проклятый гипс, чтобы я мог вдоволь почесать ногу…

— Да? А я вот больше всего мечтаю о том, чтобы Чимназ сегодня пятерку получила!

Она торопливо оделась, поставила чай. Потом погладила Чимназ платье. Это было особое платье, она сама специально сшила его Чимназ для экзаменов — широкое, с двумя большими и глубокими карманами по бокам. Чимназ набивала эти карманы шпаргалками — еще в начале экзаменов Гемер-ханум велела ей брать с собой как можно больше шпаргалок и ничего не бояться…

Наконец пришло время будить Чимназ. Отдав дочке выглаженное платье, Фарида сама принялась готовиться к выходу на улицу. «Что ты с собой делаешь? — пробовал отговорить ее Кафар. — Ты же полная женщина, сердце у тебя больное… ведь тяжко же по такой жаре… Сиди лучше дома, все без тебя образуется…» Но Фарида пропускала все это мимо ушей.

— Это тебе все нипочем, у тебя каменное сердце! Сидишь себе спокойно и ждешь. Ладно, ладно, нечего тыкать мне своей ногой, это все отговорки. В этом году нога, а в прошлом что было — тоже перелом, что ты ни разу даже к институту не подошел? И это называется отец!

Уже выходя, Фарида остановилась в дверях, подняла глаза к небу. «Создатель, десять рублей в Нардаранском пире[7] пожертвую, если моя дочь в институт поступит».

Кафар осторожно прошелся по опустевшему дому, заглянул к сыну. Махмуд еще спал — гулял всю ночь на обручении у товарища, вернулся совсем поздно. Пришел такой веселый, такой счастливый, будто не друг собрался жениться, а он сам. «Махмуд вырос уже, — подумал Кафар, разглядывая лицо спящего сына, — действительно, самому пора жениться. Похоже, у него уже кто-то есть на примете — очень уж стал последнее время следить за своей внешностью, просто от зеркала не отходит…»

Тут напомнила о себе нога под гипсом — просто зашлась вся от зуда. Кафар опять поскреб гипс — как мертвому припарки. Он еще раз прошелся по квартире в надежде, что это хоть немного отвлечет его.

Затрезвонил вдруг телефон. Кафар — благо был недалеко — доковылял до него, снял трубку. Просили Махмуда. «Что передать ему, когда проснется?» — спросил он. «Что, что? Когда проснется? Ну, клянусь богом, и лентяй же он!» — рассмеялись в трубке. Звонил тот самый товарищ, у которого было обручение; голос у парня был счастливый, радостный. Кафар усмехнулся: «Ну что ж, порадуйся пока, все поначалу радуются…» Но тут же ему самому стало неприятно от этой мысли — что он, в самом-то деле — пусть радуется, парень всю жизнь…

От нечего делать, он взглянул в окно и вовремя — у входа в проулок показался торговец простоквашей, он спешил, время от времени поглядывал в сторону их дома. Увидев Кафара, Мацони закивал ему.

— Как здоровье, муаллим? — спросил он, остановившись под окнами.

— Спасибо, теперь лучше…

— Ну слава богу, слава богу.

— Ты сам-то как? Есть от сына новости? Торговец глубоко вздохнул, видно, растрогался — это с ним всегда происходило, когда речь заходила о сыне, служащем в армии.

— Дай бог тебе долгих лет жизни, братец, на днях письмо получили.

— Ну, и что же он пишет?

— Да что пишет… пишет, что скучает. Не могу, говорит, я эту еду есть… — Торговец поднес руку к глазам. — Сидим с женой и плачем. А что делать, братец, не станешь же каждый день обеды ему отсюда посылать…

— Да ты не расстраивайся, привыкнет понемногу. По себе знаю… К, тому же молодой парень, пусть привыкнет к трудностям, не то потом, когда главой семьи станет, еще тяжелее придется…

— Конечно, братец, конечно. Я ему то же самое и написал — привыкай, мол… — Он позвонил в дверь Муршудовых. — Ты не обижайся, братец, не могу я теперь вам носить — всего одна корова осталась, молока меньше, вот и…

— Ну, ну, не беспокойся, спасибо тебе. Все в порядке — у нас ведь никто, кроме меня, без мацони не страдает… А я уж как-нибудь…

Дверь Муршудовых открылась, и Мацони скрылся за ней. А выйдя назад, он больше даже не посмотрел в сторону их дома.

Солнце уже поднялось из-за моря; наконец лучи его упали на лицо Кафара, и в первый момент это доставило ему несказанное наслаждение — они были теплыми, ласковыми; но постояв немного у окна, он понял, что не такое уж оно и ласковое, солнце — лицо начало гореть, зной, казалось, вытеснил весь воздух, да так, что сразу стало нечем дышать; Кафар даже почувствовал тошноту.

Он поспешил задернуть занавеску на веранде. Занавеска выгорела, стала такой прозрачной, что, казалось, дунь посильнее — и она прорвется. И тут он увидел, что по тупику несется Чимназ. Взлетев под перестук каблучков по лестнице, она вбежала в комнату.

— Папочка, папочка! — кричала она от восторга.

Забыв обо всем на свете, она схватила отца за руки, как будто собралась с ним танцевать, и Кафар не устоял от этого натиска на ногах, сел на пол, пытаясь уберечь поврежденную ногу. Чимназ опустилась рядом с ним на колени, обняла его за шею.

— Давай поздравляй меня! — Глаза дочери светились от счастья. — Я пятерку получила, папа! Всего у двоих баллы лучше, чем у меня. Понял?! Это значит, что я уже могу считать себя студенткой.

Кафар попытался встать, но махнул рукой, прижал дочь к себе:

— Поздравляю, доченька! От всего сердца поздравляю. А где же мама-то, как она?

— Мама сейчас будет. Она просто в магазин зашла, встала в очередь за тортом.

Наконец они оба поднялись с пола. Чимназ, вытаскивая пригоршнями шпаргалки из своих широченных карманов, разбрасывала их по комнате.

— Все! Прощайте, шпаргалки! Слава богу, избавилась я от вас!

Пришла и Фарида. Снова она тяжело дышала, по лицу ее струился пот, но теперь она даже и не думала жаловаться на жару, улыбалась так же радостно, как и дочь:

— Слава богу, теперь все тревоги и страхи позади. Сделав знак рукой — сидите, мол, сидите, я сама, она подошла к зазвонившему телефону.

— Ах, спасибо, Гемер-ханум, большое вам спасибо, огромное! Да, да… Я тоже поздравляю вас. Что вы, мы же вам так многим обязаны! Никогда не забудем вашей доброты. Кафар? Ну… утром он чувствовал себя неплохо, а вот сейчас пришли с экзамена — ему, бедняжке, много хуже. Ну о чем вы говорите, Гемер-ханум, неужели вы думаете, мы сами не хотим, чтобы он поскорее выздоровел?! Он глава семьи, опора для детей… Хватит с нас и того, чего мы натерпелись за время его болезни. Ну, конечно, конечно, что сделано, того не исправишь. Да, да, мы готовы завтра… Этот проклятый гипс так измучил нашего бедного Кафара, что мы бы в любой момент его сняли… Пусть только придет профессор, посмотрит, свозит его на рентген… Если можно — мы прямо сразу… А? Ну, конечно, конечно, как же можно без магарыча. Нет-нет, это все за мной. До свиданья, дорогая!

Едва она положила трубку, сладкая улыбка сползла с ее лица.

— Вот что… прежде всего — Иди и ляг в постель, эта старая жаба сейчас прибежит проверять, правда ли ты себя плохо чувствуешь… Ну, и потом вообще… Как раз теперь, мне кажется, и пришел момент кончать со всем этим…

— Можно подумать, дело во мне. Я уже давно…

— Ну ладно, ладно, разошелся. Да если бы я тебя не заставила терпеть — Чимназ и в этом году за бортом бы осталась. Держи себя с ними посуровее, построже. Пусть не думают, что весь этот переполох из-за Чимназ был поднят.

— А разве…

— Ради бога, не действуй мне на нервы. Ну, полежал ты ради дочери пару месяцев в постели — что страшного произошло? И еще немного их помытарим. Другие мужья, между прочим, ради своей семьи из кожи вон лезут.

Кафар, опираясь на костыли, ушел к себе в спальню и лег.

— Нет, ты слышал? — закричала с веранды Фарида. — Они еще на угощение рассчитывают. Крошки хлеба они от меня не получат! Если уж так приспичило попасть на угощение, пусть покупают барана, ящик масла, риса, пять-шесть цыплят! Вот тогда я, пожалуй, приготовлю им плов.