Голубь и Мальчик - Меир Шалев

Потом голуби собрались в одну большую стаю, образовавшую надо мной огромный круг, со мною в центре. А когда я пошел прочь, они спустились и снова исчезли в своих колодцах, как будто их втянула бездна. Я завел пикап и двинулся в сторону своего нового дома.

Рабочие кончили разгружать материалы и оборудование, спустили с одного из грузовиков старый холодильник, поставили его под домом, в пространстве между столбами, и подсоединили к удлинителю, выброшенному через окно. Возле холодильника поставили шкаф и стол, электрический чайник и газовую плитку. Высокий светловолосый парень заполнил холодильник овощами, баночками йогурта, творогом и сыром, бутылками воды, картонками с молоком и яйцами.

Разгрузка и расстановка закончились, армия Тирцы взошла на свои колесницы и удалилась, и Мешулам приколол к стене плакат районного совета, извещавший, что работа ведется по праву и с разрешения.

— Видишь? Один телефонный звонок Мешулама сэкономил тебе кучу беготни.

Тракторист, как будто ожидавший сигнала, снова возник во дворе, прислонил свой прицеп для мусора к задней стороне дома, вынул толстую металлическую трубу и подвесил ее на лимонное дерево. Потом звонко ударил по ней, и двое китайцев, высокий светлый парень, сам тракторист и еще один дюжий, рослый рабочий собрались вокруг Тирцы. Я не знал, где мое место, и остался стоять в стороне.

— Ребята, — сказал мой подрядчик-женщина, — я сняла вас с наших больших работ ради этого друга, которому нужно обрести свое место. Мы сделаем ему здесь маленький рай. У него будет пол и крыша, вода и свет, трава и деревья, птицы и звери. У него будет всё новое — сантехника, электричество, окна, двери. Мы укрепим ему столбы, оштукатурим и побелим, построим ему маленький душ снаружи и большую деревянную веранду, чтобы он мог сидеть и отдыхать, глядя на природу.

Рабочие засмеялись, кивнули мне и вошли в дом.

— Какая речь! — сказал я ей. — Ты уверена, что они понимают иврит?

— Им не надо понимать иврит, Иреле, эта речь была для тебя. А сейчас войдем внутрь, потому что сейчас они начнут и ты должен присутствовать при этом.

Ни в чем другом, даже в процедуре подписания договора с деревней и вручения первого платежа, не было решительности и изначальности того момента, когда первый удар тяжелого молота обрушился на стену, приговоренную к разрушению. Это была западная стена дома, которая закрывала собой вид на природу. В ней было маленькое перепуганное окно, чьи размеры выражали скорее желание закрыться, чем возможность открыться. Сейчас они были приговорены — и сама стена, и ее робкое окошко — исчезнуть вообще. Тирца сказала, что здесь будет прорублен огромный проем, а за ним она построит «deck» — деревянную веранду шириной с палубу пассажирского корабля.

Она велела рослому рабочему взять молот и указала ему — кивком головы и движением тела — в сторону стены. Рабочий не стал потирать руки и поплевывать на ладони. Он просто взял длинную деревянную рукоять за самый конец, чтобы увеличить силу удара, и занес молот за левое плечо. Точно железный голубь, чье сообщение состоит в самом факте его приземления, молот взлетел, описал дугу вокруг плеча и головы человека, опустился, ударил и пробил первую дыру в стене.

Дом был потрясен. Вот уже несколько дней он чувствовал какую-то возню вокруг, уже угадал, чем занимается Мешулам, по тому, как он говорил и как простукивал стены, уже слышал мои разговоры с Тирцей, и видел землемеров, и инженера, и разгружающиеся грузовики, и выгружаемое оборудование, и уже приготовился к неизбежному: к тупым толчкам молота, к клюющим укусам зубила и лома, к пилящему визгу диска, к расшатыванию, и вырыванию, и удалению. Но всё это нисколько не ослабило то потрясение, которое он ощутил сейчас, и не защитило от понимания, что дело не закончится одним этим ударом. Пришел новый жилец, и он меняет былые обычаи — прорубает новые входы и выходы, заново творит свет и тьму, стирает воспоминания, следы и запахи, устанавливает новые отношения между «внутри» и «снаружи».

Рабочий методично и последовательно обрушивал кирпичи, расширяя дыру вокруг первого пролома. А когда стена превратилась в груду обломков, кирпичей и пыли, на нее навалились оба китайца с большими лопатами и затолкали весь этот мусор на мусорный прицеп, поставленный трактористом внизу, во дворе.

— Да будет свет! — сказала Тирца. — Смотри, сколько стало вдруг света в твоем доме.

Рабочий с молотом разрушил еще две внутренние стены, а потом дисковой пилой расширил оконные проемы в наружных стенах. Китайцы слили остатки воды из ржавых водопроводных труб и извлекли их наружу, вытащили из стен электрические кабели, которые валялись теперь на земле, лишенные силы, точно мертвые змеи, и вырвали подоконники, дверные косяки и притолоки.

А высокому парню Тирца сказала:

— А ты спустись вниз и поставь вариться большую кастрюлю супа, чтобы у нас было что есть на обед.

— Какой суп? — смутился он.

— Тот, который ты любишь есть в доме твоей матери.

— Но я не умею варить ее суп.

Тирца протянула ему мобильный телефон из своего кармана:

— Возьми. Позвони ей и спроси, как она готовит.

Парень отошел в сторону, начал говорить по-русски и подробно записывать, потом подошел и сказал что-то Тирце, получил у нее ключи от пикапа и немного денег, уехал и вернулся. И некоторое время спустя от газовой плитки внизу уже поднимался хороший, вкусный запах. Парень приготовил суп, большой и густой, которому научила его мать — из картошки, крупы, лука, корешков, костей и моркови, чеснока и мяса, — и спросил Тирцу, когда подавать.

— Как только будет готово. Я умираю от голода.

И когда стало готово, парень ударил по железной трубе, которую тракторист повесил на лимонное дерево, и позвал всех на первую трапезу в моем новом доме.

Назавтра Тирца отослала русского парня и дюжего рабочего на другие свои строительные площадки, и мы остались с двумя китайцами.

— С ними мы будем работать до конца, — сказала она, — кроме нескольких специалистов, которые придут потом.

Эти двое поднялись на чердак. Послышались звуки пилы и удары топора. С потолка, застилая комнату пылью, полетели вниз куски старой, рассыпающейся на лету штукатурки, обнажая проржавевшую металлическую сетку. Голуби, которые жили на чердаке и до самого последнего мгновенья надеялись, что это ошибка, теперь с испугом выпорхнули оттуда, немного покрутились по комнате и вылетели через большое новое окно.

Я сказал Тирце, что мама наказала мне прогнать их из дома.

— Она была абсолютно права. Прогнать этих пакостников и позаботиться, чтобы не вернулись. Забить каждую щель и дыру. Только этого тебе здесь не хватает, голуби на твою голову.

Удаление потолка удвоило пространство дома, и его заполнило гулкое эхо. Тирца поставила лестницу, залезла наверх, умело прошла по балкам, нашла голубиные гнезда и тут же раздавила их носком ботинка. Сверху упали тонкие хворостинки, покрытые пометом, и с ними несколько белых яиц, которые раскололись при падении.

— Голуби, — сказала она, — очень приятны в полете, когда на них смотришь, и еще приятней, когда приносят письма, а приятней всего с рисом и пряностями. Но на крыше они очень неприятны. Только не у нас, приятели. Идите искать себе другой дом.

И спустилась.

— Хочешь поработать?

— Хорошо, — сказал я, — но помни, что я ничего не умею. Дай мне что-нибудь попроще.

Она расколола две плитки в дальнем углу пола и протянула мне лом:

— Возьми этого приятеля в руки, выломай все оставшиеся плитки и вывези их на прицепе вместе с мусором от потолка.

Меня веселила покорность плиток, их послушное отделение от пола, исчезновение следов всех тех ног, которые ступали в этом доме до меня. Я сбрасывал всё в тачку и отвозил в конец комнаты, на то место, где в начале работы была стена, а сейчас красовался огромный проем, открывавший вид на далекие холмы. Я переворачивал тачку в стоявший внизу прицеп и возвращался обратно. Потом прочистил пол большой жесткой метлой, пока не дошел до слоя бетона.

— Прекрасно, — похвалила меня Тирца. — Я люблю этот этап, когда открывается максимальная высота, от бетона до черепицы, без пола и потолка, самое большое возможное пространство.

В этот момент во дворе появился Мешулам с каким-то худым жилистым стариком, у которого были такие широкие ладони, как будто он одолжил их у кого-то другого.

Лицо Тирцы осветилось.

— Это Штейнфельд, который настилает полы. Наш самый старый работник. Я его знаю со своего рождения, ему уже тогда было сто лет, посчитай, сколько ему сейчас.

В своей огромной руке Штейнфельд нес ведро, в котором болтались гибкая, длинная и прозрачная трубка, маленькая лейка и деревянный складной метр. Толстый желтый карандаш торчал у него из-за уха, а за спиной висел старый школьный ранец, с потертой кожей, облезлыми пряжками и такими старыми ремнями, что они вызывали подозрение, не был ли сам Штейнфельд тем первоклассником, который когда-то носил этот ранец.