Святой вор - Эллис Питерс

— А бывало и иначе, — заметил Кадфаэль, вспомнив кое-что, отчего в глазах его появился мечтательный блеск. — Давненько мы с тобой не ездили верхом ночью.

— В самый раз для твоих старых косточек, — сказал Хью и скорчил монаху гримасу. — Уймись ты, спи в своей постели, и пусть мелкие воришки вроде бедолаги Тутило сами отдуваются за свои грехи и дожидаются времени, когда их простят. Вообще-то рамсейский аббат человек добрый, имеющий сострадание к мелким грешникам вроде твоего парня. Да и в музыке, наверное, толк он знает. Глядишь, и ничего. А если ты подобьешь этого малого сбежать нынче ночью, куда ему в дорогу без одежды, без пищи, без денег?

Кадфаэль признал доводы вполне разумными. А все-таки они наверняка попытаются. Одежонку какую-нибудь парень стащит в деревне, да яичко из-под курочки, да пару пенсов бросят ему путники в награду за песню, а еще пару он выпросит на рынке как милостыню — зато не будет толстых тюремных стен и запертой на замок двери, не будет безжалостного наставника, заставляющего его бесконечно отмаливать свои грехи, не будет одиночества, на которое обрекают преступника, запрещая ему есть и молиться вместе с братьями, да и вообще как-либо общаться с ними, разве что найдется какая-нибудь добрая душа и бросит ему приветливое слово утешения.

— И все же, — заметил Хью в раздумье, — есть в вашем уставе справедливость, оставляющая двери братства открытыми. Что гласит устав о неисправимых? «Если не имеющий веры брат покидает вас, пусть уходит».

Кадфаэль пошел вместе с Хью к воротам. Тихий и прохладный день клонился к вечеру, близился час вечерни, когда все дневные работы уже заканчивались. Кадфаэль ни словом не обмолвился Хью ни об уздечке Бенецета, ни о его посещении конюшни на ярмарочной площади. Когда у монаха не было четкой уверенности и когда он не мог предложить ничего определенного, он не спешил выдвигать необоснованные обвинения против какого бы то ни было человека. И все же Кадфаэль никак не хотел упускать возможность продвинуться дальше в этом деле. Пребывать в беспокойных волнениях куда хуже, нежели узнать что-либо неприятное.

— Ты приедешь завтра утром проводить графа в дорогу? — спросил Кадфаэль друга уже у ворот. — Я не слыхал, в котором часу они отправляются, но, наверное, захотят выехать пораньше, чтобы использовать все светлое время дня.

— Перед отъездом граф собирается прослушать мессу, — сказал Хью. — Так мне сказали. Я обязательно приеду его проводить.

— Хью… Возьми с собой трех-четырех своих людей. Хватит, чтобы в случае чего перекрыть ворота и не вызвать лишнего шума и разговоров.

Хью резко остановился и внимательно посмотрел на монаха.

— А ведь это не для твоего послушника, — уверенно сказал он. — У тебя кто-то другой на уме?

— Хью, клянусь, мне пока нечего тебе сказать, и если кто-то тут ошибается и делает ложный ход, то пусть таким дураком буду я. Но ты приезжай! Пушинка в воздухе куда более весома, нежели то, что я имею сейчас. Однако надеюсь разыскать что-нибудь посущественней. До завтра ничего не предпринимай. В случае чего нас прикроет присутствие Роберта Боссу. Если я ошибусь и расквашу себе нос, указав пальцем на невиновного, то, в конце концов, разбитый нос — это не так уж и страшно. Но я не хочу называть человека убийцей, не имея веских доказательств. Предоставь мне свободу действий, и пусть все спят спокойно.

Хью немного сомневался, не поднажать ли ему на монаха насчет той самой его пушинки, но оставил это намерение. Он сам, да трое-четверо его людей, приехавших к отъезду графа, да еще два молодых и крепких сквайра графа, не считая их высокородного господина, — что может случиться с такой охраной? Да и Кадфаэль человек бывалый, хоть и не имеет вооруженного отряда у себя за спиной.

— Будь по-твоему, — сказал Хью, однако сухо и в задумчивости. — Мы приедем и будем ждать от тебя знака. Давай договоримся о нем прямо сейчас.

Широкогрудый серый в яблоках любимый жеребец шерифа был привязан у коновязи подле ворот. Хью вскочил в седло и по тракту двинулся к мосту, в город. Ветер совсем стих, только яркие блики играли на тусклой, словно олово, поверхности мельничного пруда. Кадфаэль проводил глазами своего друга, покуда копыта его коня не простучали по доскам моста, затем монах повернулся и услышал, как ударил колокол к вечерне.

Молодой монах, которому на этот раз поручили отнести узникам пищу, как раз возвращался из карцера в привратницкую, дабы вернуть на место ключи, после чего бок о бок с братом привратником отправиться в церковь к вечерне. Кадфаэль шел мимо привратницкой не спеша, прислушиваясь, ибо у него не было сомнений в том, что кто-то притаился в тени за углом привратницкой, у самой стены. Она мудро поступила, не пожелав ему спокойной ночи и не попадаясь на глаза. Наверняка там притаилась Даални, ожидая, покуда он распростится с Хью. Нельзя сказать, чтобы Кадфаэль видел ее или даже слышал какой-либо шорох, но ему этого и не требовалось.

Во время вечерни Кадфаэль коротко помолился о несчастном брате Жероме, который изводил сам себя и, пораженный в самое сердце, превратился едва ли не в тень. Жерома скоро вернут в лоно церкви. Как и положено, униженный и смиренный, он упадет ничком у порога хора, покуда аббат не сочтет его наказание достаточным для совершенного им проступка. И, кто знает, возможно, с перепугу старик станет лучше, очистится. Ожидать этого трудно, но случаются же чудеса на белом свете.

Тутило сидел на краю своего топчана, прислушиваясь к нескончаемым и исступленным молитвам брата Жерома, который был заперт в соседнем карцере. Слова приглушались разделявшей их каменной стеной и разобрать их не представлялось возможным, но звуки были столь пронзительные и горестные, что Тутило даже пожалел человека, который пытался если и не убить, то во всяком случае покалечить его. Внимая непрерывным причитаниям, Тутило не услышал, как звякнул ключ в замке и дверь отворилась, причем очень медленно, чтобы не скрипнула. Он даже не повернул голову, покуда не услышал, как его тихо окликнули: «Тутило! «

В дверном проеме стояла Даални. Темнота за ее спиной еще была освещена последними лучами, отражавшимися от противоположной белой стены монастыря, а также светом уже высыпавших на небе звезд, еще едва различимых в голубоватой синеве, которая не была, однако, темнее этих серебряных булавочных головок. Девушка вошла в келью быстро и бесшумно, закрыла за собой дверь, ибо у Тутило еще горела его лампадка и свет ее, увиденный снаружи через отворенную дверь, мог выдать их обоих. Она взглянула на Тутило и нахмурилась, так как он показался ей сникшим, а таким она его не видела и видеть не хотела.

— Говори тихо, — потребовала она. — Раз его нам слышно, то и он может слышать нас. Поторапливайся, тебе нужно уходить. На сей раз действительно нужно. Это последняя возможность. Завтра мы уезжаем, все уезжаем. Герлуин потащит тебя обратно в Рамсей, в рабство похуже моего, если ты попадешь в его лапы.

Тутило медленно поднялся на ноги, глядя на девушку. Ему потребовалось некоторое время, чтобы выйти из мира горестных и жалких причитаний брата Жерома и осознать, что дверь и впрямь открыта, что перед ним и впрямь стоит Даални, торопит его, ее черные волосы распущены по плечам, и в отблесках лампады на ее лице ровным жарким пламенем горят глаза.

— Беги же, быстро! — сказала девушка. — Я покажу тебе дорогу. Через калитку на мельницу. Беги на запад, в Уэльс.

— Бежать? — переспросил Тутило, словно во сне, как человек, ощупью ищущий свой путь в чужом, неведомом мире. И вдруг он вспыхнул, словно занялся от пламени, сжигавшего девушку. — Нет, — воскликнул он, — без тебя я никуда не пойду!

— Глупый! — нетерпеливо сказала Даални. — У тебя нет выбора. Если ты не сбежишь, тебя увезут в Рамсей, а там тебе придется хуже, чем даже если тебя свяжут после Лестера, когда вы расстанетесь с Робертом Боссу. Неужели ты хочешь вернуться туда, где тебя станут бранить, морить голодом и мучить, покуда не сведут в могилу? Зачем тебе такое убежище? Ведь для тебя это просто клетка! Лучше голым сбежать в Уэльс, прихватив с собой свой голос и псалтерион, там умеют ценить дар божий и примут тебя как надо. Давай-ка побыстрее! Или я старалась напрасно?

Даални взяла в руки псалтерион, лежавший в кожаном мешке на молитвенном столике, и сунула его в руки Тутило. Ощутив его тяжесть, юноша вздрогнул и прижал инструмент к груди, глядя поверх него на Даални своими золотистыми глазами. Он открыл было рот, и девушка подумала, что он вновь станет возражать, и, желая предотвратить это, закрыла ему рот рукой, а другой рукой решительно влекла Тутило к выходу.

— Нет, молчи! Надо бежать! Лучше быть одному. Зачем тебе беглая рабыня, путающаяся под ногами? Реми не даст мне уйти, да и закон тоже. Я собственность, а ты свободен. Тутило, умоляю тебя, беги!

Неожиданно к юноше вернулись все его силы и ловкость, лицо обрело решительное выражение, он пошел за девушкой и без возражений сделал шаг к выходу, и дальше, по темному проходу, затем ключ вновь повернулся в замке, и на них дохнуло прохладным ночным воздухом, пахнущим молодой листвой. Простились они без слов, молча. Даални пропустила Тутило в калитку в монастырской стене и затворила ее. Перед юношей лежала оловянная гладь мельничного пруда и тропинка к Форгейту, а левее от моста, ведущего в город, шла узкая дорога в сторону Уэльса.