Золотая лихорадка - Ю Мири

— Тебе ведь всю ночь работать — ничего, что столько выпил? — спросил мужчину его товарищ.

— Там сын с невесткой распоряжаются, а мне ничего делать не надо.

— Ишь! Счастливая старость! Стало быть, ушёл от дел на покой… Хорошо! — Спутник мужчины налил себе в стакан пива.

— Ничего подобного, какое там «на покой» в наше время! Разве только в рассказах ракуго, с которыми выступают комики… Ладно, в караоке пойдёшь? — Мужчина поднялся, достал из кармана бумажник и расплатился.

Канамото, отогнув занавеску над дверью и провожая взглядом удаляющиеся фигуры, представил себе пустой магазин, в котором безмолвно поджидают посетителей бросивший службу в какой-то фирме сын этого человека, он всегда в очках в чёрной оправе, и его невестка, женщина с колючим взглядом, которая вечно на кого-нибудь зла. Канамото потряс пустым стаканом:

— Дед, твоё заведение тоже теперь превратилось в распивочную?

— Я одному тебе позволяю пить и не заказывать никакой еды. Тихиро!

Тихиро, держа в обнимку бутыль сакэ в один сё,[12] наполнила стакан Канамото.

— А потом, пожалуйста, лапши с овощами.

— Плита уже погашена. — Старик молча налил себе бататовой водки, разбавил спитым чаем из чайника и уселся за стол.

С того самого мгновения, когда днём кто-то из персонала «Вегаса» сообщил Канамото про исчезновение босса, он уже не сомневался: подросток убил. Оснований не было, но целый день сегодня в голове у него, точно жужжащий рой слепней, не переставая гудело: «Убил, он убил, убил…»

— Дед, ты слышал, что Юминага пропал?

— Да ну? Я не знал.

Канамото отобрал у Тихиро бутыль сакэ, которую она всё ещё прижимала к животу, и поставил её на стойку.

— Дедушка, он сакэ забрал… — пожаловалась Тихиро, но в голосе слышался смешок.

— Юминага действительно исчез.

— А что, проблемы из-за этого? — Старик закурил.

— Вроде бы нет.

На миг жужжание в голове Канамото прекратилось, наступила полная тишина, но затем снова кровь, перемешанная с алкоголем, побежала по жилам.

— Что делать, если знакомый парнишка убил своего отца?

— Да ничего тут не сделаешь. А что ты имеешь в виду? — Старик повернулся к Тихиро, которая сидела у краешка стойки и ела жареную свинину:

— Иди спать!

Тихиро руками взяла с тарелки кусок мяса, сунула его в рот и поднялась по лестнице на второй этаж.

Канамото не в силах был унять сердцебиение. Им владел не страх, а тоска — состояние, о котором он уже лет тридцать как позабыл. Обычно это проходило от вина. Даже если оставалась на сердце тяжесть, похожая на похмельный осадок, некоторое время пожив бок о бок с чувством одиночества и пустоты, он постепенно ухитрялся всё забыть. Канамото считал, что можно дотащиться до конечной станции, если замереть и не делать движений под гнётом безверия и апатии. «Тоска…» — попробовал он пробормотать вслух. И всё же ему было невдомёк, отчего он, совершенно чужой человек, должен сейчас впадать в тоску, и, изо всех сил напрягая заржавевший от бездействия ум, он пытался понять, откуда же у него эта тоска. После средней школы Канамото пошёл в Иокогамский порт подённым рабочим, а через несколько лет стал работать на посредников, в качестве «младшего братишки» помогал финансовому предприятию, организованному одной из мафиозных группировок. По меньшей мере троих он довёл до самоубийства жестокими мерами, которыми выбивал долги, однако это его ничуть не беспокоило и не мучило. Среди его знакомых было два члена группировки, отсидевшие за убийство, а его подручный зарезал женщину, с которой жил, но Канамото считал, что преступление подростка по сути совершенно иное и отличается от всего, что ему известно. Канамото не мог избавиться от ощущения, что он не выберется из этого кошмара, пока подростка не замучает совесть и он не разрыдается в ужасе от того, что совершил.

— Что ты делаешь, если кто-то из твоих людей совершает убийство? — Старик внимательно смотрел на Канамото.

— Ну, что… советую сдаться с повинной.

— Так, может, это и надо?

Если нет чувства вины, которое страшнее наказания, или нет расчёта на смягчение приговора, явка с повинной невозможна. Если бы было то или другое, подросток давно уже явился бы с повинной. Что, если посоветуешь ему повиниться, а он не признает даже сам факт убийства? Разумеется, донести на него нельзя, а если и донести, то, пока не найдено тело и нет улик, полиция даже слушать не станет. Тогда зачем уговаривать его признаться? Канамото знал, что аргументов, чтобы убедить подростка, у него нет.

— Ну а ты, старик, что бы сказал ему? Какими словами ты надоумил бы мальчишку из нынешних, что убивать нельзя?

— Дети не должны убивать. Разве требуются другие доводы?

— Так что, взрослым можно убивать?

— Говорится, что нельзя, но убивают, что поделаешь… Но детям убивать нельзя.

Если всё же подросток сознаётся и спросит, почему убивать нельзя, Канамото хотел бы объяснить ему это по-настоящему.

— Почему же всё-таки нельзя убивать? — качал он головой, точно от боли, и смотрел на старика глазами пса, в которого бросили камень.

— Если не объявить главной ценностью жизнь, в мире не будет покоя. Коль скоро люди не живут поодиночке, нужен закон, который будет это правило охранять. Иначе всё развалится — как веер, у которого сломалось железное колечко. Когда начинается война, о жизни уже не говорят, другие вывески в ходу: страна, император, ещё что-нибудь…

— Так это всё же главная основа или просто правило?

— Кто бы знал?.. Не помню, от кого слышал, но говорили, что, если император убьёт, это не преступление. Тебе про это известно?

— Откуда же мне-то?.. Но почему так?

— Ну, наверное, потому, что император ещё важнее президента…

— Он, значит, как бог?..

— Что-то вроде этого…

— Хоть он такой же человек, но императору можно… А любому другому, будь он взрослый или ребёнок, полагается наказание. Тогда что такое преступление? — Канамото представил себе седовласого мужчину благородной внешности, такого же возраста, что и он сам. — Ох, дед, детям нужны доводы! Иначе ничего не объяснишь…

— А если будут доводы, он согласится?

— Ведь это он убил! — выкрикнул Канамото.

Гудение вентилятора, точно внезапный порыв ветра, прокатилось по всему помещению — оба умолкли и некоторое время хранили тишину, словно унесённые и брошенные оземь этим шквалом.

— Улики есть? — прошелестел старик, словно скомканный лист бумаги.

— Улик-то нет… — Сакэ, которое он наливал в стакан, текло через край и лужей расплывалось по стойке. — Нечего и сомневаться, он убил. Что будешь делать?.. Скажешь ему, чтобы шёл с повинной, а он: ничего, мол, не знаю, ни при чём… На том и разговору конец… Эй, ты слушаешь?

Над упавшей, точно у спящего, головой старика кругами вилась муха.

— Мне страшно — что же это делается? Ведь это не пустяки, в свои-то годы так и не знаю, зачем живу.

Муха села на край стакана, а когда её смахнули, стала биться об стенку и лампу для отпугивания мошкары. Она точно издевалась над двумя мужчинами, садясь на их лысые головы и потные шеи и потирая лапки.

— Что ни делай, уже не поправишь. А бабке алтарь прислал…

— Он прислал алтарь?

— Хоть и не по мне это, да поневоле затолкал на второй этаж, стоит сейчас там — о чём он только думал? Не понимаю. Перепил ты сегодня. Останься, проспишься.

— Пойду домой. — Канамото, как всегда, заранее посчитал, сколько должен, и, положив на стойку деньги, откинул занавеску над дверью и вышел. «Что это значит — осознать свою вину?» Канамото шатаясь вышел на широкую улицу, расстегнул ширинку и стал мочиться прямо на дороге. Проезжавшая машина резко затормозила, открылось окно и высунулась голова: «Идиот!» Канамото двинулся к машине, не убирая руки от ширинки, и водитель, моментально закрыв окно, дал газа. Так что же всё-таки делать? Каждый раз, когда он слышал в новостях об убийствах, в которых повинны несовершеннолетние, ему почему-то казалось, что это он сам убил. А теперь тем более, ведь убил-то кто… Канамото наконец справился с ширинкой и зашагал прочь. Известия об умирающих от голода взрослых не тревожили его так, но в те дни, когда он слышал об умирающих от голода детях, он и сам не мог есть — так становилось тошно. Отчего бы это? Замедлив неуверенную поступь, он наклонил голову набок и уголком глаза заметил затянутую облаками луну. «Увидишь луну третьего дня — прояснится в голове, увидишь полную луну — почувствуешь себя счастливым…» А что должен чувствовать тот, кто узнал, что ребёнок убил человека? Один тип сказал, что, если в Нью-Йорке бабочка взмахнула крыльями, в Японии может случиться тайфун. Если так, то, когда ребёнок совершает убийство, вполне вероятно, что луна может упасть с небес… Канамото хотел бы уснуть, свалившись вниз лицом прямо на дороге, — а что плохого в том, чтобы уснуть на дороге? Вот дурак! Если уж спать, то на берегу реки! А людей всё-таки убивать нельзя. Если этого не понимаешь, то лучше самому умереть. Только почему? Так уж вышло, что дети для взрослых — это и прошлое, но в то же время и будущее. Что будет впереди, не известно, но хочется знать, вот и гадаем. Спокойней становится, когда в мальчишках видишь будущее, которое наступит после тебя.