Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Я выдвигал один за другим ящики письменного стола. Авторучки, фломастеры, спутанные мотки лесок, рассыпанные рыболовные крючки, коробки с засохшими акварельными красками, несколько медицинских шприцев.

Задвинув нижний ящик, выпрямился и увидел прямо перед собой на полочке электробритву. Рядом стояла стереооткрытка с подмигивающей японкой.

Я отыскал розетку, включил электробритву. Круглое зеркальце висело рядом с плакатом. Бреясь, думал о том, что эта комната явно принадлежит Боре, её несчастному сыну.

«Boris Smirnow» — крупными латинскими буквами почему‑то было напечатано на плакате с изображением громадного чёрного быка, которого закалывал изящный тореро в расшитом золотыми блёстками костюме.

Я добрился, вычистил бритву, положил её на место и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Это были два разных мира — та комната и эта — комната Анны.

Здесь мне было по себе.

Печь разгоралась. Я придвинул к ней кресло с подлокотниками и долго сидел, бездумно глядя в огонь. Ощущение счастья поднималось, как поднимается тёплое море вокруг тебя, когда ты входишь в него…

«Всё будет хорошо», — сказала Анна. Впервые я поверил этому. Поверил в реальность происходящего. Что бы там ни было, а сейчас я сидел перед этой печью, в этом доме и ждал женщину, такую женщину, о которой и не смел мечтать… И она любила меня. Это было как незаслуженная награда. Неизвестно за что.

С другой стороны, в этой благоустроенной даче, в том, что у Анны была автомашина, крылось опасное для меня искушение. Я не мог не думать о том, что все это богатство заработано Гошей. Никогда не мечтал ни о даче, ни о машине. Они мне были ни к чему. Кроме того, все‑таки странным казалось, что Анна так быстро кинулась ко мне. Сразу после такой трагедии. А может, я просто одичал и уже не мог понять порыва естественного чувства.

Я решил честно рассказать ей о своей жизни, обо всей своей жизни, чтоб она знала, с кем связывается, с каким неудачником… И сделать это сегодня же вечером. Чтоб не было никаких иллюзий. И если она примет меня таким, как есть, искренне примет, тогда… видеть её каждый день, быть с ней…

За окнами давно уже сгустились синие сумерки.

Я ходил взад–вперёд по ковру. Переполняло желание немедленно сотворить что‑нибудь полезное, доброе. И тут вспомнил о своём вчерашнем открытии, когда ехал в метро, о Тамаре, её опухоли.

И опять, едва подумал об этом, в руках загудело, заструился из пальцев ток. Всегда это было чудом. С удивлением глянул на свои ладони, потом сблизил их и, разводя, вдруг отчётливо увидел в воздухе розоватые полосы, которые протянулись между пальцами. Снова и снова сближал кончики пальцев правой и левой руки, разводил, и каждый раз в воздухе оставалось что‑то похожее на розовую тельняшку, на нотные линейки розового цвета…

Я заставил себя вернуться к мыслям о Тамаре. Сидя в кресле с закрытыми глазами, не без труда воскресил в своём воображении её облик, её накрученную в разные стороны причёску, встревоженные глаза, услышал хрипловатый голос, даже интонацию, с которой она молила: «Скажите, злокачественное или нет?»

Руки лежали ладонями вверх. «В самом деле, злокачественное? Рак? — подумал я, продолжая усилием воли удерживать в закрытых глазах Тамару. — Или просто доброкачественное?»

В этот момент в центре ладони левой руки как бы сильно кольнуло.

«Доброкачественное? Обыкновенная опухоль?» — мысленно переспросил я.

И тотчас снова сильно кольнуло. Как подтверждение. Как ответ.

Я был ошеломлён. Некоторое время сидел замерев. Затем снова воскресил в умозрении Тамару и задал вопрос: «А может, рак?»

Ладонь «молчала», только струился из пальцев поток энергии. «Значит, доброкачественное?»

Это было похоже на укол или на разряд статического электричества…

Каким‑то образом получились ответы на вопрос!

Осмыслить это открытие, хоть как‑то объяснить его себе я был не в состоянии.

Тихо постреливали дрова в печи.

Вышел на крыльцо. Постоял в темноте, остывая. Вопросительный знак Большой Медведицы чётко мерцал в небе.

…Было начало восьмого, когда, вернувшись в комнату, я стал убирать чёрное пятно опухоли из груди Тамары. Самое трудное состояло в том, чтобы ни на миг не выпускать из умозрения эту индивидуальность со всеми её характерными признаками, с хрипотцой голоса, подкрашенными глазами, и эту её левую грудь с припухлостью под соском. Вот она, под рукой, эта припухлость; оттуда как бы торчала колючая проволока, задевала ладонь…

Со стороны это было дикое зрелище. Взрослый человек сидел с закрытыми глазами и яростно орудовал рукой, протянутой в пустоту. То что‑то выдёргивал из этой пустоты, то что‑то плавно выгребал пальцами, вычерпывал… Иногда ладонь совершала вращательные движения.

Сильно вспотели руки. Я уже знал по своему небольшому опыту, это сигнал к окончанию работы.

Я выдохся. Тем не менее хватило сил ещё раз сконцентрироваться на больной, посмотреть грудь. Черного пятна под соском вроде не было видно.

Лишь теперь, открыв глаза, позволил докатиться до себя ледяной волне скептицизма: «А если все это лишь игра моего воображения?»

Снова свёл и развёл в стороны ладони с растопыренными навстречу друг другу пальцами. Розовые полоски, правда теперь уже более бледные, висели в воздухе, таяли…

«А может, мне просто показалось, что у той тётки в красной шапочке болела голова, и я мню, будто её вылечил? — думал я, моя руки под рукомойником. — И здесь — то же самое. Но с другой стороны, каким образом увидел вчера, что у Тамары опухоль?»

Вытирая руки полотенцем, глянул на часы, спохватился: четверть девятого! Анна могла прийти с минуты на минуту. Водрузил чайник на огонь, стал разогревать цыплят, нарезал хлеб, вынул из буфета и поставил на стол чистые тарелки. Отыскал в холодильнике баночку аджики к цыплятам… Делая всё это, прислушивался: не застучат ли шаги на ступеньках крыльца, не скрипнет ли дверь в сенях.

И только решил одеться и выйти за ворота встречать, как услышал: длинно сигналит автомашина. Раз, другой, третий.

Не накинув пальто, вылетел наружу, побежал навстречу слепящему сквозь штакетник забора свету фар. Открыл ворота.

Но машина не двинулась с места.

Анна открыла дверь. Я сел рядом. Пушистый белый платок мешал целовать её.

— Едешь, видишь — в окнах дома свет. И там — ты. Удивительно, да? Будешь смеяться, но я, честно говоря, так устала, так хочу спать — нет сил даже въехать на участок, надеть сапоги.

— Нет проблем, — я стал надевать ей сапоги. — А машину затолкаю руками.

— Спасибо, милый. Давай все же несколько метров прокатимся вместе.

Въехали за ворота, Анна вышла, отперла багажник. Я взял оттуда сумку. И мы поднялись по ступенькам крыльца.

— Как у тебя тепло! — говорила она, пока я снимал с неё платок, дублёнку и, усадив в кресло, теперь уже стягивал сапоги. — Как ты думаешь, где я была сегодня?

Сидел на ковре у её ног, смотрел вверх на её лицо, на слипающиеся сонные глаза.

— Не будешь сердиться, да? Я позвонила, а потом приехала к твоей маме. Не беспокойся, она себя прилично чувствует. Она — прелесть. Привезла ей кое–какие продукты. Возьми, там в сумочке бумажка — кто тебе звонил. А пока, если ты не против, немножко посплю, можно?

Я приподнял её с кресла, перевёл на тахту, уложил.

— В шкафу плед, прикрой меня.

Нашел плед, укрыл её, как укрывал совсем недавно мать. Погасил свет в комнате.

…Анна уже спала. Ее лицо, освещаемое отблесками пламени из печки, было таким детским и таким усталым… «Чего ей стоит пережить, нести в себе всю эту трагедию… Где теперь Боря — в тюрьме? В психбольнице на экспертизе? Да и раньше ей было несладко». Я помнил её глаза, застланные слезами, обращённые на меня… И вот при всём том поехала к матери, купила ей продукты… Сжалось сердце. Если б мог сделать её счастливой, служить ей… Но как?

Открыл сумочку, вынул записку.

«Сыночек, звонили из Союза писателей, просили срочно прийти. Еще — Галя с Машенькой, у них есть новости. И опять некая Маргарита. Целую. Мама».

Я встревожился. Годами Союзу писателей не было до меня дела… Взгляд упал на лицо спящей Анны. И тревога ушла. Чего мне теперь бояться?

В лаборатории каждому из нашей группы раздали по пакетику семян элитной пшеницы и по две чашечки Петри — маленьких стеклянных блюдечка. Дома на следующее утро кладу на дно этих блюдечек бумажные салфетки и отсчитываю в каждое по пятьдесят зёрен.

В одно из блюдечек подливаю обыкновенной воды из‑под крана и помечаю красным фломастером. Это — контрольное.

В другое наливаю той же водопроводной воды. Потом возбуждаю в руках поток энергии.

Чашечка с зёрнами, едва покрытыми влагой, стоит передо мной на столе. Закрываю глаза, представляю себе изумрудное поле всходящей пшеницы, мягко греющее солнце, голубое небо. Начинаю облучать ладонью эти зерна, это чудо. Ведь в каждом целиком заложено будущее растение, в потенции в каждом уже есть множество зёрен — эстафета в будущее, хлеб человечества.