Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Размеренно бьют куранты.

Глава восемнадцатая

…И вот я ехал в трубе метропоезда. Который мчался на колёсах в сквозных недвижных трубах тоннелей.

Теперь, стоило настроиться, приглядеться, я видел синее сияние вокруг державшихся за поручни рук. Оказывается, оно окружало и головы людей.

В этот час народа в вагоне было мало. Я сидел, разглядывал сидящих напротив меня пассажиров. Особенно явственно сияние возникало на фоне чёрного вагонного окна на перегонах между станциями.

Вокруг головы немолодой женщины в красной вязаной шапочке сияние было неровным. Слева больше, справа его почти не было.

Чуть поодаль, наискось от меня, сидела парочка, видимо студенты. Парень держал девушку за руку, что‑то нежно говорил ей. Я взглянул поверх их голов. Два не синих, а прозрачно–золотистых сияния сливались в одно. Любоваться этим неземным золотом хотелось бесконечно, радуясь счастью этих двух людей…

Парень глянул ревниво, и я снова перевёл взгляд на женщину в красной шапочке. Отчего ж у неё было такое несимметричное свечение? И тут я понял, догадался: болит голова.

У неё болит голова, правый висок. И лицо бледное. И морщится.

Нужно было сделать то, что я делал с матерью: дать рукам почувствовать энергию и вымыть этой энергией всё то чёрное, что, подобно облачку грязи, стояло в правой половине её мозга, в виске.

Я успел лишь подумать об этом, как из рук, из кончиков пальцев, полился ток энергии — ощутимо, мощно…

Но мыслимо ли было здесь, в вагоне метро, подойти к незнакомому человеку?

И тотчас же, будто кто‑то сказал, голос возник не в ушах — прямо в уме: «Делай это на расстоянии, вообрази, что протянул руку к ней…»

Настороженно повёл головой вправо, влево… Рядом никого не было.

Я взглянул на женщину. Одной рукой она придерживала хозяйственную сумку, другой потирала правый висок.

Закрыл глаза, усилием воли воскресил в воображении лицо женщины, сконцентрировался на нём, «увидел» грязное облачко справа в мозгу и, представив себе собственные руки, протянутые к этой голове, стал вымывать энергией грязь… Сколько прошло времени? Минута? Две? Закружилась голова, вспотели ладони.

Я снова глянул на женщину. И столкнулся с её взглядом. Она смотрела в упор. Порозовевшее лицо недоуменно улыбалось.

Вскочил с места, прошёл к двери и, как только поезд остановился, вышел.

Это оказалась «Белорусская». А ведь мне нужно было выйти на «Проспекте Мира», где ждала Анна Артемьевна. Я проехал две остановки.

Перешел на противоположную платформу, сел в поезд и поехал назад.

Но если можно так, на расстоянии, воздействовать на человека, почему бы не попробовать помочь Тамаре с её опухолью? Само это предположение настолько ошеломило, что я был не в состоянии сейчас же, немедленно заняться Тамарой. Да и перспектива опять проскочить «Проспект Мира», застрять в бесконечности этой кольцевой линии… Я вспомнил, как один ныне знаменитый на весь мир академик рассказывал, что в молодости, не имея квартиры, сделал своё знаменитое открытие и расчёты к нему, именно кружа весь день по кольцевой в вагоне метро…

Поднимаясь эскалатором к выходу с «Проспекта Мира», я был уже абсолютно уверен, что такое воздействие на расстоянии реально. Доступно мне. И таким образом, возникает головокружительная, ни с чем не сравнимая возможность тайно оказывать помощь людям.

Эта тайность, анонимность была настолько мила, что я впервые почувствовал, что наконец‑то выхожу на что‑то своё, присущее мне чуть ли не с детства.

Я был до того захвачен этими мыслями, этим своим открытием, что, когда вышел из метро и увидел расхаживающую под фонарями Анну Артемьевну, словно очнулся.

А она уже быстро шла навстречу — большая, статная, в дублёнке и пыжиковой шапке с опущенными ушами, что неожиданно делало её похожей на девочку.

— Где вы пропали? Я замёрзла. — Она окинула меня взглядом, вдруг ухватилась за край пальто. — А где пуговицы?

Я улыбнулся. Вспомнил, при каких обстоятельствах лишился этих пуговиц, и только махнул рукой.

— Нет. Так нельзя. Ходите в мороз в распахнутом пальто, в кепке. Взгляните: хоть один мужчина ходит сейчас в кепке? — Она быстро говорила, быстро вела меня куда‑то к краю тротуара.

— Куда мы идём?

— Нет, вы сначала покажите мне хоть одного мужчину в кепке! Вы, Артур, безумный человек.

Но безумной казалась она.

Обойдя припаркованные возле тротуара синие «жигули», Анна Артемьевна вынула из сумочки ключи и отперла дверцу.

— Давайте погреемся, я страшно замёрзла, честное слово.

Она вошла в машину, пригнулась, открыла другую дверь и, когда я сел с ней рядом, вдруг сняла с себя ушанку, бросила на заднее сиденье и стала расстёгивать «молнии» на сапогах.

— Анна Артемьевна, вы же совсем замёрзнете, — сказал я, видя, что она стягивает с себя сапоги.

— Ждала вас здесь больше часа. Приехала. Боялась отойти от выхода из метро, чтоб не пропустить… — Она включила двигатель, засветился приборный щиток, загудела печка. Волны тёплого воздуха, смешанные с тонким запахом духов, обволокли меня.

— Простите, задержался. Да ещё проскочил «Проспект Мира». — Захотелось поделиться всем, что произошло в гостях у Игоряшки, в метро, но я подумал: «У неё своё горе, от этого она такая взвинченная», и сказал:

— Анна Артемьевна, я ведь всё знаю, мне Нина рассказала.

— Ни слова об этом. Умоляю: ни слова. Имейте в виду, Артур, если бы ничего не случилось, ни–че–го, я бы вас всё равно нашла, позвонила. Я без вас жить не могу.

Некоторое время мы сидели молча. Стало жарко. Я спросил:

— Можно чуть опустить стекло?

— Пожалуйста, — быстро ответила Анна Артемьевна. — Вам плохо со мной? Можно открыть дверь и уйти. Все можно.

Я повернулся к ней, крепко обнял за плечи, притянул к себе.

— Не надо. Не трогайте меня. — Она вырвалась, отшатнулась. — Думаете: красивая баба, сама набивается… Я вас на самом деле люблю, понимаете это? Мне без вас невозможно.

— Анна Артемьевна, Аня, вы серьёзно? Не надо этим шутить… — Схватил её за руки и, чувствуя, как слезы горячо прожигают глаза, проговорил: — Я ведь уже не верил, что это мне достанется в жизни.

У меня свело горло.

Она мягко высвободила одну руку, достала из сумки платочек, стала утирать мои слезы.

— Ну что ты? Ну не надо. Теперь тебе будет хорошо. Теперь я буду с тобой. Ты простишь меня, что я была не с тобой, ладно?

— Конечно, конечно, — повторял я, пытаясь унять слезы.

— Ты ведь сразу меня узнал, скажи, тогда, у меня дома, да?

— Да. — Я отобрал у неё мокрый платок, утёр глаза и лицо. — Прости. Видно, я был здорово одинок и вот — сломался. Давай куда‑нибудь поедем.

— Почему куда‑нибудь? Погоди, я тебя пристегну. — Она перегнулась ко мне надеть ремень безопасности, прижалась, губы её прикоснулись к щеке, поцеловали. — Ну вот, теперь ты в плену, да, милый?

Мы ехали по проспекту Мира и дальше, от центра, по Ярославскому шоссе в темноту зимней ночи. Промелькнула будка ГАИ на кольцевой.

Кое–где по заснеженному шоссе качались круги от фонарей, затем опять была темнота. Несколько встречных машин ослепили огнями фар — и снова ночь, ещё безлюдней, ещё темнее.

— Отчего ты не спрашиваешь, куда мы едем?

— Можешь остановиться хоть на минуту? Кажется, у меня сейчас разорвётся сердце.

Машина встала у обочины. Я вышел.

В небе гроздьями висели созвездья. Вдыхал чистый студёный воздух. Все это было неправдоподобно: смёрзшиеся заледенелые сугробы вдоль шоссе, мёртвая тишина, и эта машина, и смутные очертания женского лица за стеклом… Единственное, что было реальным, — это звезды. Я вспомнил давнюю южную ночь, мраморную плиту, свой юношеский восторг перед тайной неба.

— Замерз? — спросила Анна Артемьевна, когда я сел в машину и мы поехали дальше.

— Нет. А вот ты? Почему ты без сапог?

— Не беспокойся. На мне толстые шерстяные носки. А летом вообще вожу машину босая — люблю. Тебя это шокирует? Расскажи что‑нибудь.

— Что?

— Что хочешь.

И пока мы ехали, я рассказал о том, как был сегодня вечером у Игоряшки и его мамы, заодно и об истории с «Первомайским поздравлением», о Тамаре и её опухоли, о пассажирке в красной шапочке, о своём открытии в метро. Поймал себя на том, что хочется выговориться, что давно, в сущности, очень давно не с кем было поделиться всем сокровенным, чем жила и мучилась душа. Хотелось, чтоб этот рейс в неизвестность длился бесконечно.

Свернули с шоссе, медленно поехали по скользкой обледенелой дороге. Я понял, что ей трудно вести машину, и умолк.

— Я ничего в этом не понимаю, — отозвалась Анна Артемьевна. — Но и без этого ты — чудо. Сразу увидела, когда ты впервые пришёл.

— Я тоже.

— Что тоже?