Особо одаренная особа - Мария Вересень

Подышав на бесчувственные пальцы, я неуклюжей деревянной куклой свалилась с бревенчатых нар, с удивлением отмечая, что не удивляюсь отсутствию своих друзей. Тоскливый вой вьюги выстудил всю душу, и в ней царили пустота и безразличие, как в покинутом доме.

Шуба задубела, я осторожно поразводила руками, опасаясь поломать одежку, выглянула на улицу.

На удивление, там не было и следа вьюги, а только звенящая морозная тишина, в которой пьяненько что-то бормотала привалившаяся к порогу птица Сирин. Я вдохнула морозный воздух и закашлялась — горло ободрало, словно песком. Сирин мерзко так захехекала в такт моему кашлянью, и я сразу остро почувствовала, что за порогом лежит мертвая и холодная Навь. Попятилась в страхе и непременно сбежала бы, может быть, влезла бы обратно на нары, укрылась бы шубой и спала, спала, пока не очутилась бы опять в Яви.

Но тут высоко-высоко надо мной, ярко, до рези в глазах, полыхнуло огнем. Огромная, в полнеба Мать-птица пронеслась над елями, бесшумно и величественно, села на пепелище сожженного монахами хутора. Я не поверила собственным глазам — жалкая картинка из демонологии не передавала и наполовину всю красоту радужно переливающейся Матери-птицы. А в голове уже крутилась сказка о том, как Мать-птица каждый полдень откладывает в укромном месте Яйцо, чтобы в полночь из него мир вылупился заново. Я еще и подумать-то не успела, что делаю, а ноги уже несли меня через порог. И только Сирин простужено хрипела вслед:

— Не ходи, Верелея, беда будет.

Но я не слушала черную пророчицу, что мне ее карканье, когда рядом создательница всего. И я побежала по сугробам, высоко вскидывая ноги. Иногда проваливалась по пояс, но что-то влекло меня вперед и вперед.

На сожженный хутор Собачиха я выскочила, когда Мать-птица, тяжело толкнувшись от земли, взмыла в холодное небо, оставив в черном теплом пепле ослепительно сияющее мировое яйцо.

— Беда будет, — сипела в спину Сирин. Но я уже не могла ни остановиться, ни оторвать глаз от своей бесценной находки.

Не помня себя, я подбежала к яйцу, большому, как миренская дыня, схватила его обеими руками и замерла, завороженно глядя ничего прекрасней я в жизни не видала. Оно сияло всеми красками, и я смотрела на него, забыв обо всем, пока мои несчастные замерзшие руки не обожгло нестерпимым жаром, которого я в первое мгновение не почувствовала. От неожиданности и боли я вскрикнула, отталкивая яйцо, и в ужасе обмерла, поняв, что натворила.

Никогда я так не кричала, яростно и безнадежно, понимая, что все, поздно. Под пеплом лежал брошенный кем-то из рыцарей топор, и, ударившись об него, яйцо мира раскололось.

Страшная черная трещина пролегла по небосводу, и не было в открывшейся черноте ни звезд, ни луны, а только бездонная, ненасытная чернота. Мой дикий вопль отчаяния заглушил лающий смех Сирина, и под отголоски этого смеха я проснулась.

Зоря ржал, как мерин, игральные кости, подпрыгивая, летели по доске, азартный Кузьма в отчаянии бил шапкой об пол, когда выпадала не та кость. Вору несказанно везло, он уже сидел на ворохе шкурок и, судя по выражению нахальной морды, собирался обобрать охотника до нитки. Индрик удивленно покосился на меня, широко разевающую рот, я ощупала руки и ноги и, отбросив со лба прядь, испытала дикое желание выскочить на улицу и удостовериться, что небо не треснуло — мир стоит и стоять будет.

— Кошмар приснился? — заинтересовалась моим бледным видом овечка.

— Ага, — рассеянно ответила я. — Сунула нос куда не надо.

— Бывает, — пробормотала, прижимаясь ко мне, четвероногая подружка.

Индрик, помахав крылом, сообщил, что пора отправляться в дорогу, а то моя многочисленная команда уже начала дуреть от безделья. Жадно припав к кувшину с квасом, я всем своим видом показывала, что готова двигаться, вот сейчас, через минуту, только приду в себя. Зоря немедленно был призван к порядку — кости отобраны, шкурки возвращены. Благодарный Кузьма принялся хлопотать с завтраком, уверяя, что кидаться на холод вот так, спросонья — это верный способ застудить все нутро и слечь. Я перекусила, мало-помалу успокаиваясь, но всякий раз, как скрипела дверь, судорожно оглядывалась через плечо, боясь увидеть морозную Навь.

— Что-то ты сегодня как мышь пуганая, — удивился Индрик, а я, поежившись, призналась, что мне тревожно.

— И мне тревожно, — проблеяла овечка, зыркая вокруг; ее копытца проваливались в снег, но ехать на плечах у Зори она категорически отказывалась.

Монахи под предводительством «тайного богатыря» на улице тоже как-то попритихли и пугливо жались к Индрику. Мне за каждой елкой мерещился пытливый взгляд Сирина, и крупные мурашки бегали по спине.

В испуганном молчании путешествие было тягостным и долгим. Мы шли и шли, все дальше углубляясь в темный лес, давно уж сбившись с дороги, ведомые только чутьем единорога. Но и он, вначале самоуверенный, через некоторое время подрастерял гонор, начав вертеть головой, очень ненатурально делая умную морду. И чем сильнее Индрик раздувал щеки, тем больше паники было в наших глазах. И когда мы увязли в сугробах по грудь, со всех сторон навалилась темнота, а вдалеке завыли волки, мы поняли, что заблудились.

— Берлогу надо искать, — уверенно сказал Зоря, мечтательно закатывая глаза. — В берлоге хорошо — и тепло, и мясо.

Я затравленно огляделась вокруг — место выглядело так, что неудивительно было бы найти здесь и сто берлог сразу.

Нырнув с головой под ближайшую же корягу, я яростно принялась разгребать снег и в самом деле не удивилась, когда после очередного гребка руками провалилась в теплую и, как ни странно, светлую нору. Я и глазом моргнуть не успела, как приятели набились в обнаруженное мною убежище. Здесь пахло медом и корицей.

Настасья Петровна, увидев толпу нахлынувших гостей, забегала, засуетилась, а я поняла, что все медвежьи норы зимой соединяются в один городок, но не смогла как следует порадоваться встрече с гостеприимной медведицей, потому что вымоталась хуже собаки. Вяло махнув рукой ревущему от восторга Топтыжке, я тяжело опустилась на небольшой сундучок. Хлопотунья Настасья Петровна стянула с меня шубку и сунула в руки кружку горячего чая, а Михайло Потапыч постоял рядом, покачался на когтистых лапах и сказал:

— Не сидела бы ты на этом сундучке, Верелея, плохо это.

— А что там? — безучастно поинтересовалась я. Михайло Потапыч смущенно засопел, а Индрик, чрезмерно оживившись после такого удачного конца плутания, объявил мне с пафосом:

— А там, Верелея, смерть наша.

— Чья? — не поняла я от усталости.

— Наша, — махнул крылом Индрик, — всего Древнего народа.

Я так удивилась, что даже привстала и взглянула на сундучок. Был он черный, деревянный, простой и легкий. Так что совершенно не верилось, что в нем может таиться такая страшная штука. Я взялась за крышечку, словно желая приоткрыть ее на волосок, и вздрогнула от лающего смеха Сирина за спиной:

— Нельзя, Верелея, беда будет, — погрозила она мне птичьей лапой.

Я вздрогнула и отодвинула жуткий сундучок подальше. Но чем дольше мы сидели за столом, пели песни и ели пироги, тем яснее я понимала, что проклятущая птица как-то прицепилась ко мне во сне и теперь не отвяжется, так и будет пугать на каждом шагу, пока не превратит в затравленную, всего боящуюся трусиху. Я еще раз глянула в самый дальний и темный угол берлоги, откуда на меня смотрел, качая головой, вестник Темного царства, и, показав Сирину язык, решительно приоткрыла крышку сундучка.

— И вот мы… — Хохочущий Индрик споткнулся на полуслове, всхрапнул, вперив в меня взгляд, и вдруг на глазах начал скукоживаться, перья его пожелтели, обнажились кости, мутные глаза запали внутрь черепа, и он рассыпался прахом. Взревела, опрокидывая стол, безумная медведица, захрипела овечка, заклекотал злобный Сирин. Волосы у меня на голове встали дыбом от ужаса, но отчаянный, протестующий крик мой был бессилен и бесполезен. Мертвые друзья меня уже не слышали. Последнее, что я увидела, — земля, зловеще и тихо осыпающаяся на меня сверху. Я поняла, что задохнусь, и изо всех сил рванулась к свету…

Лето в тот год выдалось жарким, и вода нестерпимо манила к себе. Я сидела на узком мосточке, свесив ноги и прижавшись головой к жердине. Деревня на том берегу полыхала, оттуда несся хохот разбойников и предсмертные хрипы, слушать которые было невыносимо, поэтому я пела, позвякивая козьим колокольчиком:

Колокольчик звенит:Диги-дон, диги-дон.Он поет о том, как прекрасен мой дом.Голуба там вода,Зелена трава,Там растут цветы,Там гуляю я.Диги-дон, диги-дон,Колокольчик звенит.Он в волшебной странеМое сердце хранит.Диги-дон, диги-дон,Колокольчик поет —Как его душа в моей песне живет.

Длинные зеленые водоросли, извиваясь, танцевали подо мною в быстрой воде, иногда под ногами проплывали лоскутья чужой одежды и бурые струйки, о происхождении которых я не желала задумываться. Я просто смотрела на текучую воду, смотрела до тех пор, пока не выплыло ко мне из зеленой глубины знакомое до обморочного страха лицо. Мое.