Время тяжелых ботинок - Владимир Король

Толстый скривился и недоумённо дёрнул плечом.

– За то, что умный. И, конечно, гордый. Но, главное, за голову, и это – по-нашему, по-русски.

А Кинжалу было хорошо.

Он видел – его уважали.

Все присутствующие были свидетелями его стремительного взлёта на вершину группировки. Каждый примерно знал, чего и сколько принёс в клюве Кинжал, и это было выше самой лютой зависти. Он не выставлял себя авторитетом, хоть, по существу, таковым был с самого начала. Кинжал с удовольствием носил звание пацана, и тот же Желвак убедился, что это не поза.

А у Толстого был один интеллектуальный недостаток – он не мог вытерпеть собственное непонимание. Пустоту, образовавшуюся от недостающих фактов, Захарыч тут же должен был заполнить собственными догадками и, наконец, игрой воображения. А это частенько искажало реальную картину. Что поделаешь, Толстый в вузах не учился, свои университеты он проходил с отмычками для вскрытия чужих дверей да на зонах.

Последующий опыт сочинителя – это много, но далеко не всё.

Он просёк, что Кинжал с Желваком при встрече обнялись, как кореша, и Брут с паханом уже на «ты». И он бы не был мозговиком ОПГ, если бы не придумал против Кинжала одну каверзу – под видом подарка ко дню рождения.

Когда они остались втроём, Толстый вынул из кармана увесистый пакет.

Это были цветные фотографии размером 18х24 сантиметра, редакционный стандарт.

Сели они с Желваком так, чтобы свет падал на лицо Кинжала, – предстояло фиксировать его реакцию.

Когда жизнь делала подлянку, у смуглолицого руководителя холдинга начинало белеть вокруг рта. Это хорошо знали и Желвак, и Толстый, который однажды и просёк, что у того «рожа матом покрывается».

Расслабленный и, кажется, вполне счастливый Кинжал вынул из конверта снимки, тут же катанул на скулах желваки и местами побелел.

Кореша увидели – попали в точку.

Это была профессиональная съёмка его жены, дочери, любовницы и сыновей-близнецов.

Семья была снята на море, скорей всего, где-то в Южной Европе. На фоне голубой воды и зелёных пальм – вполне довольные жизнью лица. На двух-трёх фотографиях были срезы ножницами, – убрали чьё-то лишнее изображение.

Вологодская Маргарита играла с сыновьями на детской площадке у нового высотного дома. Съёмка была зимняя, и Кинжал отметил, что одеты все – на уровне, а на Марго – дорогая норковая шуба.

Умный Кинжал видел: братаны ЖДУТ. И главным для него было сейчас это, а не ёкнувшее сердце тренированного спортсмена.

«Умрите сегодня, а я – завтра», – сказал он про себя, бросил пачку снимков на столик у гигантского торшера, широко демонстративно зевнул, с хрустом потянулся и максимально равнодушно посетовал:

– Жаль, собаку не сфотографировали. Где она теперь, Аделина, девочка моя?

Уже в машине Желвак матюгнул Толстого:

– Стареешь, Захарыч. Утёр он нас. А ты знаешь, я не люблю выглядеть дурнее, чем я есть.

Шустрая домработница-украинка с напарницей были отпущены заранее, остались лишь четверо охранников.

Кинжал принял горячий душ и решил заночевать внизу, в гостиной. Он постелил на диван бельё, погасил свет, поднялся наверх и включил ночник в своей спальне: пусть снайпер, если он вдруг образуется, думает, что цель там.

В полумраке тени ожили.

Сначала он вспомнил о своей коллекции холодного оружия, и на душе стало тепло.

Вчера заветный чёрный чемодан наконец вернулся к законному владельцу. Он с упоением ждал встречи со своими раритетами – после столь долгой разлуки.

Потом Кинжал стал грезить о Веточке и Олесе.

Последняя степень несчастья – это когда даже подумать не о чем, потому что ничего хорошего в жизни больше нет.

Выходит, у него ещё не всё потеряно.

Часа в четыре утра, когда было уже светло, заиграл один из мобильных телефонов – экстренная связь с его ласточками.

– Леонид, – услышал он апатичный юношеский басок резко повзрослевшей Олеси. – Приезжай. Я только что убила сестру.

3

Справку с диагнозом «внезапная смерть» подписал главврач городской больницы.

Место на кладбище – самое престижное. На купленном участке Кинжал оплатил и последующее перезахоронение матери и бабушки.

Оперативно организованные похороны охраняла местная милиция.

Отпевал отец Василий. Оказывается, Веточка, как и сестра, была крещёной.

Во дворе их родительского дома накрыли столы для желающих помянуть безвременно ушедшую из жизни 19-летнюю землячку.

Не пришёл ни один человек.

Даже местные алкаши не позарились на халявную дорогую водку, привезённую из Москвы.

Охрана проверила дом на предмет прослушки.

Кинжал жестом показал, чтобы СМОТРЕЛИ, и заперся изнутри вдвоём с пришибленной Олесей.

– Рассказывай; не торопись; всё по порядку; со всеми подробностями.

Олеся ещё утром сообразила – ей ничего не будет.

Единственный следователь, прокурор, судья и палач у неё один – её красивый Леонид, которого слушаются и менты, и местные бандиты, как строгого воспитателя в детском садике.

Когда в седьмом часу утра он влетел сюда, Веточка лежала на ковре в засохшей луже крови. Рядом – орудие убийства, хозяйственно-бытовой топор. Во всём доме горел свет. Олеся с густо накрашенными губами, распущенными волосами в богатом чёрном пеньюаре танцевала под песню «Чашка кофею», даже не завесив окна и не закрыв дверь, а звук – на полную громкость.

Но уже через полчаса все улики, обильно политые бензином, догорали на огороде.

Потом Кинжал заставил найти среди пепла топор без топорища, лично отвёз его на Оку и зашвырнул в воду, сначала узнав, где там самое глубокое место.

С Олесей всё это время находился в спальне его охранник Глеб. В его задачу входило одно – время от времени подливать в рюмку её любимый яичный ликёр и следить, чтобы убийца ни с кем не общалась.

Но Олеся была трезва.

Спокойная и равнодушная ко всему происходящему, женским чутьём она уловила, что прежняя жизнь закончилась, и больше никогда не вернётся. Она успела понять, что ничего хорошего этой ночью не случилось, а скорее, наоборот.

Да, эту ненавистную сучку она убила. Но где же радость или хотя бы облегчение?

– Есть хочешь?

Это уже было по-отечески, – Кинжал словно услышал свой голос со стороны.

Здесь стоял нестерпимый запах хлорки.

Смыванием следов занимались его телохранители и делали они эту грязную работу так, как считали нужным – запах пока не выветрился. Зато – «чисто», как говорили эти хваткие бывалые ребята.

– Олеся, девочка моя. Я бы ни за что тебя сейчас не пытал, но мне срочно надо знать, что здесь произошло – во всех деталях. Веточку уже не вернёшь, а нам с тобой ещё жить да жить. Но в случившемся нужно обязательно разобраться. Может, выпьешь ещё любимого ликёра?

Олеся была в наскоро собранном траурном одеянии – брюках и водолазке. В белых пышных волосах – любимая чёрная лента.

Она подошла к Кинжалу и уселась на колени.

Московский «следователь» легко приподнял стрёмный груз и усадил на стул:

– Ласточка моя, сейчас нужен конкретный базар – за мочилово, которое ты здесь устроила. Или это – не ты? Может, кто-то другой? Тогда – кто? Давай, колись по-шустрому, и рвём отсюда когти – навсегда.

Данный филологический стандарт был Олесе ближе.

И озерковская ведьмочка заговорила:

– Ветка продала те перстенёчки.

– Это она сама тебе сказала?

– Нет, я увидела, что коробочка пустая. Они лежали вместе, мой – с круглым камешком, её – с овальным. Я спросила – где подарок Леонида? Она хихикнула, что толкнула на базаре.

– И ты сразу – топором?..

– Нет. Я говорю, тогда где деньги? Она тут же побежала смотреть коробочку, потом налетела, вцепилась в волосы. Стала кричать, что убьёт…

«Как нашкодившая студентка библиотечного техникума».

Чем рельефнее вырисовывалось происшедшее здесь, тем больше у Кинжала холодело в груди.

Мысли роились, наползали одна на другую.

– Что было потом?

– Я закричала, боялась, вырвет волосы. Она отпустила, а я побежала на кухню, за топором. Прибегаю, она роется в том ящике… Я и рубанула, сзади. А зачем она продала, они были такие красивые…

– Собери самое необходимое, не забудь все деньги, документы и драгоценности, что есть в доме. Ребята проводят тебя в машину. Ни с кем не разговаривай, сиди там и носа не высовывай. Скоро поедем в Москву.

Во дворе с ноги на ногу переминался Ржавый, здешний «положенец».

Он понимал, что проблемы – лично у него, а не в этом доме, чтоб он сгорел!

Уважаемые московские люди попросили его приглядывать за сестричками, и – вот тебе на!

Когда он увидел, что прямо на него идёт сам Кинжал, понял, сейчас будет решаться, как ему дальше жить и, главное, где: на том свете или по-прежнему на этом?