Открытие смерти в детстве и позднее - Сильвия Энтони

[ПИ 61, прод-е] Я удивлялся, что остальные люди живут, потому что тот, которого я любил так, словно он не мог умереть, был мертв; и еще больше удивлялся, что я, его второе Я, живу, когда он умер. Хорошо сказал кто-то о своем друге: «половина души моей». И я чувствовал, что моя душа и его душа были одной душой в двух телах, и жизнь внушала мне ужас: не хотел ведь я жить половинной жизнью. Потому, может быть, и боялся умереть, чтобы совсем не умер тот, которого я так любил [349] .

В детском мышлении мы не обнаружили идею (которую упоминал и Леман в приведенной выше цитате) об одержании победы над смертностью через продолжение существования в памяти живых, тем более – идею о ценности собственной жизни как хранилища памяти о другом человеке. Так может думать под влиянием актуальной потери зрелый индивид, и эти мысли создают новые социальные ценности.

Горе, вызывающее переживания, о которых мы сейчас говорим, обычно связано со смертью вне круга родительской семьи. Внутри этого круга разворачивались сильные чувства ребенка и – при нормальном ходе событий – разрешались обусловленные ими тревоги; страдания были ожидаемыми и, до некоторой степени, укрощенными. Сексуальные отношения, поскольку они связаны с бессознательным отыгрыванием семейных ассоциаций, могут обеспечивать аналогичную защиту от переживания горя в наиболее острой форме. Функционально сексуальные отношения служат произведению потомства и уже благодаря этому, по сути, являются формой защиты от тревоги смерти. Отношения между людьми одного пола не дают такой защиты. Можно было бы предположить, что разница должна чувствоваться в отношениях между живыми, а не в переживании горя после смерти, однако литературные источники не подтверждают этого. В текстах, подобных процитированному фрагменту из св. Августина, нота страстного горя звучит так же остро и так же часто – а может быть, чаще, – как в воспоминаниях о покойной жене или возлюбленной.

Но было бы, очевидно, ошибочно сделать из этого вывод, что такая стадия, или такое переживание горя, доступны только мужчинам или женщинам, обнаруживающим отличие от нормальной гетеросексуальности. Св. Августин, по его собственным признаниям, испытывал сильные гетеросексуальные желания, которые в юности удовлетворял неумеренно, а впоследствии, на протяжении большей части жизни до вступлению в Церковь, – в устойчивом (хотя и неузаконенном) союзе. Нельзя отрицать, что некоторые из самых волнующих текстов о скорби были созданы людьми, для которых в силу их выбора, обстоятельств или особенностей личностного развития была закрыта возможность произведения потомства, или же существовавших в рамках культуры, качественно ограничивавшей общение полов, и эти люди скорбели о смерти человека их собственного пола. Но ни остротой, ни качеством горя их реакции не отличались от переживаний таких людей, как Августин, который, как показывает его исповедь, был вполне гетеросексуален.

Ни вера в дьявола Лемана, ни магические ритуалы Руссо, ни острое страдание Августина не остались с ними на всю жизнь. Августин примерно двенадцать лет спустя, после глубокого интеллектуального конфликта, присоединился к Церкви и проникся верой в то, что смерть откроет ему путь к жизни, по сравнению с которой его жизнь в мире подобна смерти. Руссо, хотя и не постоянно, находил поддержку в идеях Просвещения. Переживание небытия Леманом сближает его с философами-экзистенциалистами, но английские мыслители не склонны задерживаться надолго в страдальческом экзистенциализме. Они возвращаются на философский ковчег, преисполненные надежды, что стихия страдания отступит, открыв почву более твердую и плодородную.

Произведенная Августином инверсия ценностей, обычно связываемых с жизнью и смертью, получает прояснение в эссе Фрейда, посвященном шекспировской теме трех шкатулок. Третья, свинцовая, шкатулка которая хранила ключ к счастью, репрезентировала, согласно его выводам, смерть, – так же, как третья дочь Лира, самая любимая, молчаливая. Три сестры – это также Мойры, и третья из них – Атропос, олицетворяющая неотвратимость смерти. Мойрам родственны Хариты и Оры. Оры первоначально были богинями небесных вод, поэтому – времен года, поэтому – исчисления времени, и, наконец, поэтому – «законов природы и божественного порядка, благодаря которому с неизменной последовательностью в природе происходит постоянная повторяемость». Аспект Ор как богинь судьбы нашел выражение в Мойрах, надзирающих за человеческой жизнью.

Неумолимая строгость закона, отношение к смерти и гибели… его безусловная святость лишь тогда были восприняты человеком, когда он должен был на собственной личности испытать его действие. Человек сопротивляется признанию своей смертности… лишь с крайней неохотой он отказывается от притязаний на исключительность. Потому Богиня Смерти в его мифе замещена Богиней Любви. Исходно они были едины. И место неизбежности занял выбор [350] .

Изучение некоторых детских протоколов теперешних взрослых оставило у меня впечатление, что их ранние интересы, связанные с открытием смерти, могут иметь отношение к их главным интересам в дальнейшей жизни. Я здесь не претендую на то, чтобы выдвинуть серьезную гипотезу: зафиксированные факты лишь наводят на мысли. В частности, кажется, что особый интерес, о котором идет речь, может вести к избеганию либо к приближению в отношении деятельности, эмоционально связанной с идеей смерти. Юную пациентку д-ра Стерба (см. стр. 213) ее предполагаемый страх смерти привел вначале к фобии собак, а затем к неспособности освоить элементарную математику. Таким образом, в ее случае тревога вызвала реакции ухода и пассивности в конкретной ситуации обучения. Связь между тревогой и способностью к обучению или, в более общем виде, тревогой и успешностью в последние годы была предметом многих экспериментальных исследований. В некоторых из них манифестная тревога измерялась по вербальным ответам, в других – о наличии тревоги судили по психомоторному поведению. В одних случаях была обнаружена связь тревоги с уменьшением активности, в других – с увеличением [351] .

Среди наших записей есть пример реакции ребенка на мысли о смерти, имевшей совершенно другие последствия, чем у пациентки д-ра Стерба. Разговоры Стивена со школьными товарищами, а двумя месяцами позже – с его матерью указывают на ассоциации: смерть-возраст-число (см. [ДЗ 45], стр. 205). Его бабушка умерла; он спрашивал, сколько ей было лет, когда это случилось. Затем он высказал ожидание, что его собственная мама умрет в том же возрасте. Он также выразил надежду и намерение жить дольше, чем, как он предполагал, будет жить она: он установил себе срок 99 лет после того, как услышал, что к 100 годам каждый будет мертв. Его интерес к возрасту-как-числу, однако, на этом не иссяк. Вскоре после своего пятого дня рождения на чаепитии с еще несколькими детьми, где присутствовала автор настоящей книги, выяснилось, что он может мгновенно назвать день недели для любой даты месяцы назад. Согласно сделанной тогда записи, «он мимоходом определил это для дня рождения одного из присутствовавших детей, хотя до настоящего момента не знал, когда у него день рождения; и это оказалось правильно, так же, как и в отношении других дат, которыми мы его проверяли». [ДЗ 61].

Ныне, двадцать четыре года спустя, можно добавить, что впоследствии Стивен получил математическую стипендию в Кембридже, окончив его с дипломом высшего класса, и преподавал в университете чистую математику и кибернетику. Его родители не были ни математиками, ни преподавателями.

Случаи Стивена и маленькой пациентки доктора Стерба имеют одну общую черту: концепция смерти оказалась тесно связана с идеей числа. Между ними есть одно существенное различие: у невротического ребенка весь комплекс был вытеснен и обнаружен только в аналитической ситуации, причем даже тогда не сразу, а после первых ошибочных выводов; что же касается Стивена, то его свобода от вытеснения поразительна и заслуживает дальнейшего исследования. (Можно добавить, что дети значительно различались уровнем интеллекта, но для нас этот фактор важен лишь постольку, поскольку помогает здесь продемонстрировать, какое глубокое и устойчивое влияние имели ранние ассоциации с концепцией смерти на ребенка, не являвшегося невротичным, – открыв для него прямой путь деятельности, продолжившийся во взрослую жизнь, который иначе мог бы прерваться на первых этапах.) Разговор Стивена с матерью, приведенный на стр. 205, позволяет предположить, какая мысль могла быть вытеснена. Она могла бы звучать приблизительно так: «Мне все равно, кто умирает, лишь бы не я». Но это слишком приблизительно и слишком далеко от правды: Стивен, по всем признакам, еще не принимает и не отрицает на сознательном уровне неизбежность собственной смерти. Для него пока смерть – событие, имеющее отношение к матери. Он размышляет, заменима ли она. Обнаруживая, что существует некая часть его жизни, которую он не может помнить, он интересуется, а не является ли его мама сама заменой, и ставит этот вопрос перед ней. Он пытается совладать с сепарационной тревогой. Тревога по поводу исчезновения собственного Я еще маячит на горизонте. Успокаивает, что это так далеко: измерения расстояния служит защитой. Протокол иллюстрирует усиление интереса к числам в результате ассоциации с нормальной глубинной тревогой, вызванной формированием концепции смерти, не подвергшейся излишнему вытеснению. Мы полагаем, что в случае вытеснения тревоги по поводу утраты матери или собственного желания ее пережить интеллектуальное развитие этого ребенка могло бы быть блокировано или искажено.