Степан Разин - Степан Злобин

– Об том не твоя забота – уж я человека сыскал, кто сумеет отдать, – уверял Герасим.

– Деньжишки напрасно лишь истеряешь, обманет тебя, не отдаст – немысленна дерзость такая! – твердил площадный ябедник, не забывая при этом выпить еще чарку вина и закусить куском говяжьего студня и пирогом.

Наконец Герасим его убедил. Но подьячий не решился писать на имя царя, сидя тут же в кабаке. Он повел челобитчика к себе в дом. По дороге они захватили еще вина, еще пирогов, еще студня, печеных яиц, малосольных огурчиков, редьки, словно без всех этих снадобий и перо не могло одолеть необычайного челобитья.

Дома подьячий начал свой труд длинным и сложным обрядом: сначала он помолился богу о ниспослании удачи, потом выпил чарку и хорошо закусил, потом долго искал между бумагами какой-то особый лист синеватой толстой бумаги, очинил новое, не бывшее в употребленье перо, снова выпил и закусил – и тогда уже приступил к челобитью.

Обмакнув перо в киноварь, прежде всего необычайной яркости красным замысловатым узором он выписал и покрыл золотыми тенями первую залихватскую буквицу. Глядя на ее выкрутасы и завитушки, на хитросплетение листьев и трав, украсивших букву, Герасим уже не жалел, что потратил мирские деньги на угощение подьячего. Он видел, что дело попало в руки искусника, который знает, как надо писать...

«Его величеству, государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и Белыя Руссии...» – начал подьячий.

Герасим следил за пером с необычайным волнением. От этого челобитья зависела судьба сотен людей, сотен обездоленных крестьян, которые, отдавая свои силы на боярское винокурение, не успевают взрастить себе столько хлеба, чтобы хватило его хотя бы по небольшому куску на каждый день. Что ни день растет боярская пашня, что ни год продает боярин все больше хлеба и боярские винокурни курят все больше вина, а крестьянская пашня год от года тощает, скудеет и замирает...

Герасим знал, как добраться до государя.

Собранных ему на дорогу денег хватило на то, чтобы сменить одежду: он скинул свои лапти и купил вместо них мягкие татарские сапожки, ходовые у московских посадских. Он купил себе синюю однорядку и высокий колпак, чтобы не отличаться в новой одежде от тысяч людей, которые плотной толпою теснятся «там», на государевом смотре в Сокольниках. Широкая и густая русая борода придавала ему почтенный вид.

Судя по тому, что его спросили вчера, чем торгует, он был уверен, что в новом виде похож на купца...

Герасим бывал в Москве уже не раз. Он видел Москву и знал ее. Его не удивлял ее шум, движенье, множество всадников и пешеходов, он не мог попасть впросак при проезде царя или бояр – умел вовремя свернуть с дороги и отскочить от плети или кнута, знал, как надо кому кланяться и где проехать, чтобы не пасть лишний раз на глаза знатным людям, которые больше ездят по широким и чистым улицам...

Но на этот раз Москва была необыкновенна, и тот, кто бывал в ней и знал ее, поражался обилием движения, множеством нарядных, богатых людей, вооруженных всадников на сытых конях, разукрашенных драгоценною сбруей. Государь созывал дворянское ополчение на воровских казаков, которые учинили мятеж на Волге. Шестьдесят тысяч дворян съехалось с разных уездов, и главным их воеводой был государем назначен боярин Юрий Олексиевич Долгорукий.

Уже два дня проходил царский смотр. Государь желал видеть дворянское войско, которое выйдет против мятежников и смутьянов. Герасим благодарил бога за то, что он привел его в Москву именно в эти дни, когда настолько проще увидать царя и до него добраться.

Сирая деревенька, детский гробик под мышкой у соседа, васильки в яровых хлебах, такие густые, что все хлебное поле, как лен, цветет синим цветом, урожай на кладбищенские кресты, лебеда да корье к столу, раздутые животы на кривых ножонках у малых ребят, изможденные барщиной черные лица матерей и отцов, зычный покрик приказчика, на боярском дворе свист плетей и стоны наказанных... Разве расскажешь об этом царю в челобитье!..

Подьячий трудился, выводя строку за строкой, подыскивая жалобные слова и для того через каждые три-четыре строки прихлебывая вина.

«... И дети малые мрут, как мухи!.. А прежде того были мы, государь, черносошными и оброки тебе, великому государю, платили исправно, а ныне боярскою хитростью боярина твоего Юрия Олексиевича да корыстью приказных ябед попали мы, государь, в его, боярина вотчину, а твоего, государь, указа, ваше величество, к тому не давал, а ныне мы в барщине извелись, пропадаем... Смилуйся, государь, ваше величество, пожалей сиротинок, от хитрости сильных спаси, а мы тебе станем по-прежнему все сполна, без доимок платить, и дети наши на нашей землишке мереть не станут...»

Герасим поклонился подьячему в пояс, потом отступил на шаг, стал на колени и поклонился еще раз до земли.

– Нашел ты слова золотые, мил человек! Никто во всем свете таких верных слов и не нашел бы. Хоть пьяница, добрый ты человек, а искусник!

Но подьячий, не слушая, опять утолял свою жажду.

Вытащив из-за пазухи крашенинную тряпицу, Герасим в последний раз развязал зубами узелок, с тревогою пересчитал остаток мирских денег и отдал подьячему плату за труд.

– Смотри-и!.. – накрепко предупредил подьячий.

– Да что ты, да что ты, да, мил человек, ведь что сказано, то уж – могила!.. Вот крест поцелую! – Герасим вытащил из-за пазухи крест и в знак незыблемости своего обещания трижды поцеловал его с клятвой не выдать даже под пыткою, кто составлял преступное челобитье.

Запряженный шестеркой царский возок, с гербами, на высоких колесах, остановился у просторного дома, построенного в Сокольниках ко времени дворянского смотра, украшенного балконами, на одном из которых стоял трон и сидел царь, когда проходило войско. Дом весь был обтянут снаружи красным сукном. Три высоких крыльца были устланы дорогими коврами. Царский возок остановился у среднего, главного крыльца. Артамон Сергеевич, соскочив с седла, подбежал, распахнул дверцу кареты. Сорокадвухлетний, крепкий, но рано тучнеющий царь вылез, покрытый потом.

– Невмоготу, Артамон, мне в ящике ездить. Пусть себе ездит французский король, а мне и седло покуда еще не прискучило. Добро бы мороз, а тут, прости господи, август, жарища, а ты садись в ящик. Хоть он расписной, и с орлами, и бархатом рытым обит, красиво, нарядно, – а не по мне! Бог даст, еще годов двадцать в седле посижу! – сказал царь, вытирая лоб, щеки и шею.

– Упарился, право! Ну-ка, квасу со льдом разживись!

Несмотря на свою тучность, царь легко поднялся на крыльцо, почти бегом проскочил все двенадцать покрытых ковром ступеней. Стрельцы у дверей приветственно откинули протазаны, замерли перед проходом царя. При въезде кареты народ на площади повалился в земном поклоне. Когда царь скрылся в смотровую палату, народ весь поднялся, зашумел, затеснился к перилам, обтянутым красной тканью, откуда лучше было увидеть предстоящее зрелище прохождения дворянской рати.

Солдаты и стрельцы, стоявшие цепью вокруг перил, сдерживали напор толпы.

– Куды, неумытый, куды! Перила сломишь!

– Куды медведем прешь! Подайся! – слышались окрики.

Царь вошел в смотровую палату, богато украшенную настенными коврами, при входе беглым взглядом осмотрел себя в высокое зеркало, оправил опояску и охотничий нож в драгоценных ножнах. В полуохотничьем, полуратном наряде он выглядел совсем молодцом. В последнее время, с тех пор как окончился срок полугодового траура по царевиче, царь молодился и заявил ближним людям о своем желании жениться... Он возобновил охотничьи потехи, которые помогали ему отвлечься от мыслей о всем неприятном. Алексей Михайлович выезжал уже несколько раз на соколиную охоту, а на днях даже скакал за оленем... С неделю назад вечером он слушал присланного для рассказов строгановского медвежатника, который на веку убил пятьдесят четыре медведя. Царь распалился и захотел поехать на медвежью облаву, как только настанет зима, а теперь уже загодя из прадедовских сокровищниц вытащил драгоценный медвежий нож, по преданью – князя Василия Третьего {Прим. стр. 208}.

Государь и теперь бы женился. Он уже выбрал себе невесту из рода Нарышкиных, не бог весть каких знатных дворян, девицу Наталью Кирилловну {Прим. стр. 208}, которая воспитывалась с отроческих лет в семье его нового друга Артамона Сергеевича и была даже родственницей жены Артамона, Дуни. Одной из помех оказывалось то, что большая дочь государя была годом старше его суженой. К тому же тетки противились браку с Нарышкиной, боялись, как бы новая родня не взяла в государстве власти... Царь не считался бы с ними, но опасался за молодую девушку. Ведь ребенок! Вдруг изведут как-нибудь!.. Припомнилась давняя история с первой невестой, дочкой Рафа Всеволжского, Фимой, – ее все же сумели отстранить от него.

Артамон поднес государю кружку холодного квасу. Царь освежился. Ласково отвечал на поклоны и, чтобы не смущать окружающих, разом прошел к себе на балкон, где было устроено царское место.