…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс

который основал Адам Михник. И хотя мы были из разной среды и ходили в разные лицеи, я чувствовала, что это человек мне близкий, мы словно кожей друг друга чувствовали. Янек Литыньский даже говорил, что мы с Янеком Гроссом будто настроены на одну волну.

Уже подростком он был человеком безумно ярким, остроумным, обладающим всесторонними интересами, большой эрудицией и разнообразными талантами. В той компании, собственно, каждый чем-то выделялся, но Янек стал в наших дискуссиях и интеллектуальных увлечениях одним из лидеров.

В большинстве своем мы были детьми светской интеллигенции, в клубе нас, с одной стороны, очень интересовали проблемы марксизма и коммунизма, с другой — религии и философии. Встречи Клуба искателей противоречий начинались обычно с доклада одного из нас или приглашенного гостя. На одну из встреч пришел Александр Смоляр, он был старше, уже ассистент в университете. Другая встреча была посвящена персонализму, который вызвал у нас огромный интерес, поскольку речь шла о личной ответственности и оспаривании марксистского тезиса о том, что личность, то есть человека, следует трактовать как сумму исторически понимаемых общественно-политических стимулов. Нас, воспитанных на теории «базы и надстройки», такой индивидуалистский подход, оспаривающий детерминизм, весьма вдохновлял. Мы интересовались также идеями Пьера Тейяра де Шардена[267].

В другой раз во время встречи в клубе — а встречались мы тогда на факультете социологии и философии в зале имени Станислава Оссовского, на улице Траугутта, прямо напротив главных ворот Варшавского университета, — дискуссию начал Адам Михник. Она касалась моральной ответственности за советские лагеря. Мы пытались ответить на вопрос, до какой степени можно идентифицировать себя с коммунистической идеологией, если знаешь о существовании лагерей — явлении безусловно позорном, бесчеловечном. Адам сказал тогда, что каждый, кто считает себя человеком левых убеждений, участвующим в реализации будущего согласно марксистской доктрине, должен чувствовать себя ответственным за порожденные этой системой лагеря. Мы носим в себе эту вину. Я была не совсем согласна, поскольку считала, что все же есть границы того, за что человек может чувствовать себя ответственным или даже виновным, а марксистская мысль подталкивает к разным выводам, необязательно все ведет к строительству лагерей.

Была еще встреча со Станиславом Мантужевским, социологом, который раздал анкеты с вопросом, зачем мы ходим в Клуб искателей противоречий. Я написала, что от скуки и что это разнообразит школьный быт. Не знаю, как эти анкеты использовались дальше, сохранились ли они, как фотографии, сделанные в тот день, также Мантужевским. Единственные наши общие снимки того периода.

Помню также странную встречу, я пришла, когда Марыся Штаубер[268], Адам Михник и, кажется, Янек Гросс спорили о теории атомов и Лукреции. Кто-то из них сказал, что эти атомы падают с неба, словно снег, заслоняющий мир. Это была встреча философского кружка. Я смутилась и ушла.

События марта 1968 года — безусловно, наш поколенческий опыт. Он определил не только наши судьбы, но и мышление, жизненные решения. Всех, кого власть сочла лидерами, исключили из университета, многих арестовали, человек десять приговорили к тюремному заключению. Нужно было решать: оставаться или эмигрировать. Нам было от девятнадцати до двадцати двух, у нас имелись огромные интеллектуальные запросы, а нам вдруг перекрывают все пути — это был удар. Мальчиков к тому же ждала армия. Эмиграция казалась шансом продолжить образование, возможностью развиваться профессионально, узнать мир.

Мы осознавали обострение политической ситуации и эскалацию политических настроений примерно с 1964 года. Это символическая дата, потому что почти все мы тогда сдавали выпускные и вступительные экзамены. К этому же времени относится «Письмо 34-х» о цензуре и свободе академической и интеллектуальной жизни — то есть творчества, которое привлекало нас более всего. Тогда же Модзелевский и Куронь, лидеры политической деятельности в университете, начали писать свое «Открытое письмо», обращенное к университетскому партийному комитету. Они понимали, что процесс октябрьской «оттепели» тормозится, происходит дегенерация правительственно-партийной власти, приобретающей бюрократическо-полицейские черты и угнетающей рабочий класс и остальное общество. Они хотели, пытались противостоять этому интеллектуально, то есть провести анализ реальности и определить, чем является господствующая у нас политическая система. Считалось, что ПНР — государство строящегося социализма, так называемая база, и все, что происходит, легко объяснимо в марксистских категориях правления рабочего класса посредством его делегатов. Но это была лишь теория. Появились серьезные сомнения, в самом ли деле правит рабочий класс, а если нет — кому же принадлежит власть? И дальше: является ли Польша при такой власти страной, способной к развитию, или, если поставить вопрос иначе, в каком направлении она движется? Примерно таковы — я немного упрощаю — были вопросы, которые задавали в своем письме Модзелевский и Куронь. И мы все это обсуждали.

Всевозможные попытки «расшифровать» нашу реальность были тогда в интеллектуальной среде весьма популярны. Экономистам перестал нравиться централизм в экономике, заговорили об алиенации власти. Адам Шафф[269], марксистский философ, даже ввел понятие алиенации социалистического государства, Лешек Колаковский и Ян Стшелецкий[270] анализировали феномен социализма, писатели хотели говорить о современности, описать окружающий нас мир, одновременно власть ужесточала цензуру.

Мы действовали довольно радикально, писали письма, организовывали протесты и демонстрации — против ареста Куроня и Модзелевского, против запрета спектакля Национального театра «Дзяды» Мицкевича в постановке Казимежа Деймека, против исключения из университета Адама Михника и Хенрика Шляйфера, а также у залов судебных заседаний в день оглашения приговоров — например, Януша Шпотаньского[271] за написание политической сатиры или Нины Карсов[272] за дневник оппозиции, который она вела под диктовку слепого Шимона Шехтера[273]. К нам тоже стали применять административные меры наказания — дисциплинарные взыскания, Адама Михника отстранили от занятий уже на первом курсе. Вмешались наши педагоги, которых за защиту студентов пытались выгонять с работы. Почему я об этом говорю? Потому что это влияло на наше поведение, мышление, попытки ответить на вопрос: как во всем этом разобраться? Делалось все яснее, что грядет конфронтация.

Мы начали задумываться над тем, как себя вести. Стремимся ли мы к столкновению, которое может привести к тому, что мы уже знали по опыту Модзелевского и Куроня, то есть тюрьмному заключению? И что дальше? Или действовать иначе? Причем это «иначе» означало, в сущности, энтризм[274], насаждавшийся троцкистами, единственными на Западе, кого интересовали страны Центральной Европы и кто считал, что в ситуации дегенерации коммунизма и узурпации власти партийной бюрократией следует вступать в партию, реформировать ее изнутри и таким образом брать управление страной в свои руки, чтобы строить подлинный социализм.

Что касается нашей ситуации, мы должны были ответить