Осенний Лис - Дмитрий Скирюк

— А? — встрепенулся тот, — вот, про него… — Он кивнул на костер и снова помрачнел. — Есть одна старая песня, не очень, правда, старая. Начало у нее веселое, а вот конец… Впрочем, слушай.

Вайда тронул струны.

Полилась мелодия, и вроде бы даже не грустная, но какая-то не такая — словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то прятался за деревом, подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга как-то упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки:

Коль заблудился ты в лесу,Глухая полночь на носу,И волки сходят с гор,Спокоен будь: не тратя словНасобирай побольше дровИ разведи костер.

Когда застанет дождь в пути,Не знаешь ты, куда идти,Но коль твой нож остер,Ты завернись плотнее в плащ,Нарежь ветвей, построй шалашИ разведи костер.

Когда на землю ляжет снег,И солнце свой замедлит бег,Забыв согреть простор.Когда вокруг метет метель,И лишь сугроб — твоя постель,Твой лучший друг — костер.

Когда горит в ночи окно,Искрится старое вино,Кипит веселый спор,Забудь свои обиды, друг,Спеши скорей в тот тесный круг,Где правит бал костер.

Огонь не добрый и не злой,Но плоть становится золой —Суд королевский скор:Тому, кто хочет быть собойИ жизнь прожить с прямой спиной —Один путь — на костер…

Песня закончилась.

Некоторое время оба молчали.

— Красиво, — наконец, сказал Жуга. — Только как-то жестоко.

— Какая жизнь, такие и песни, — вздохнул Вайда, пряча инструмент обратно в бархат. — Ладно, давай спать.

Развернули одеяла. Жуга подбросил побольше дров и передвинул костер в сторону. Смел угли. Закутавшись поплотнее, оба улеглись на прогретом пятачке земли, время от времени поворачиваясь с боку на бок, когда слишком припекало, и вскоре заснули.

Среди ночи Жуга вдруг проснулся.

Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих были запорошены тонкой белой пеленой. Жуга сел и зябко поежился. Огляделся окрест.

Верховой полночный ветер расчистил небо, открыв бледный растущий месяц и густую россыпь звезд. Через небосвод, от края и до края дымчатой белой лентой тянулся чумацкий шлях. Костер почти погас, лишь тлели, догорая, угольки. Жуга пощупал землю под собою — та была еще теплой. Спать не хотелось, наоборот — голова была ясная, до звона в ушах. На душе было странно и тревожно — непонятно откуда накатило неясное чувство потери. Вот только… потери чего?

Он зевнул, встал, расправил и набросил на плечи одеяло. Огляделся в поисках шляпы. Смятая и скомканная, та отыскалась в изголовье, Жуга расправил ее и нахлобучил на голову. Во сне холод почему-то не так донимал, зато теперь проснувшееся тело срочно требовало тепла — тепла или движения — вдруг накатила резкая, неуемная дрожь.

— Спишь, Вайда? — вполголоса окликнул Жуга. Тот не ответил, и Жуга нахмурился.

Что-то было не так, и через миг Жуга понял, что именно.

Слишком уж тихо было вокруг.

Он опустился на колени и тронул друга за плечо.

— Рифмач, — снова позвал он. — Рифмач, очнись! Рифмач!

Тяжелыми каплями сочились минуты, а Жуга все тряс и тормошил спящего друга за плечо, за руки, за волосы, пока стынущее в снегу тело, страшно тяжелое и податливое, не завалилось вдруг с боку на спину и не замерло так. Холодный лунный свет посеребрил тронутые инеем волосы и бороду. Влажным блеском отразился в невидящих глазах. Жуга вздрогнул и отшатнулся.

Откуда-то из дальнего далека вдруг донесся тоскливый и протяжный волчий распев, отзвучал и смолк, не оставив после себя даже эха. Разом навалившись отовсюду, ватным комом вернулась тишина — ни шороха веток, ни снежного скрипа.

Ни сердцебиения, ни дыхания.

Вайда был мертв.

Отец Алексий — приходский священник — жил на отшибе, на самом краю села, и когда ранним утром в окошко постучались, он нисколько не удивился и молча пошел открывать: если входить в деревню с южной стороны, то его дом стоял первым, и прохожие люди в поисках ночлега, милостыни или воды частенько заходили сперва к нему, и только потом — к другим.

Стоявший на пороге хаты странник был молод и худ, смотрел устало, и опирался на посох. Рядом, соруженные из срубленной ели, замерли сани-волокуши; свежевыпавший снег еще хранил их неровный след — путник и впрямь шел с юга. Сверху, закутанное в плащ, лежало закоченевшее тело.

Священник все понял без слов, окликнул попадью. Та заохала, запричитала и, набросив старый тулуп, побежала за соседями. Вскоре явились два сонных ухватистых мужика, схожие фигурой и лицом — братья? — подняли покойника и куда-то унесли.

Деревня помаленьку просыпалась. Подходили люди, спрашивали. Плохие новости бежали скоро — к середине дня уже все знали о случившемся несчастье. Кое-какие деньги у рыжего паренька водились; кошель перешел из рук в руки. Две бабки взялись обмыть и убрать усопшего, Ондржей-столяр подрядился соорудить домовину.

Прихожего человека проводили в дом, усадили за стол. Попадья поставила самовар, собрала снеди — тот не притронулся к еде, лишь выпил чаю, и после, обсохнув и обогревшись в натопленной горнице, поведал в нескольких горьких словах, что и как случилось. Говорил он медленно, тяжело, часто умолкая и глядя в одну точку.

— Как звать-то тебя?

Паренек поднял рыжую голову.

— Жуга.

— А его… как звали?

— Вайда.

— Откуда он?

— Откуда шел — не знаю. В Стршей Кронице мы повстречались.

Священник помолчал.

— А промышлял чем?

— Ходил, странствовал… песни пел. Хорошие песни. Свои.

— Рифмоплет, что ль? — спросил отец Алексий. Жуга кивнул. — А сам ты кто будешь?

— Травник я… все в толк не возьму, от чего он умер. Земля ведь еще теплая была, когда я его поднимал.

— Верю.

— И ночью оттепель была…

— Да.

— Он не мог так просто замерзнуть.

— Наверное, не мог…

Бессильно подперев голову рукой, Жуга сидел за чашкой остывшего чая, изредка вороша рукой рыжие всклокоченные волосы. Поднял взгляд — в кривозеркалье начищенного самовара отразилось худое, изможденное лицо. Жуга прикусил губу и сжал кулаки.

— Куда его унесли?

— В церковь.

Жуга повернул голову.

— Мне нужно… туда.

— Сиди, сиди… Там и без нас все сделают, как положено. Вечером сходим.

Жуга некоторое время молчал, о чем-то размышляя, затем помотал головой.