Эмма - Джейн Остeн

О том, почему она не едет с Кемпбеллами в Ирландию, Джейн поведала тетке сущую правду, хотя, может быть, и не всю правду. Это ей принадлежала мысль пожить в Хайбери, покуда они будут в отъезде, провести последние, возможно, месяцы полной свободы у добрых родственниц, которым она столь дорога; и Кемпбеллы, из тех или иных побуждений, как сообща, так и каждый в отдельности, охотно дали на то согласие, сказав, что несколько месяцев в родном климате, по их мнению, окажутся полезней для ее здоровья, чем любые лекарства. Ясно было одно: что она приезжает, и обитателям Хайбери вместо долгожданной, никем не виданной новинки — мистера Фрэнка Черчилла — придется покамест удовольствоваться относительной новизною Джейн Фэрфакс, которую не видели всего два года.

Эмму это не радовало — три долгих месяца делать милое лицо, встречаясь с особою, которая ей неприятна! Делать из вежливости более, чем хотелось бы, и менее, чем бы следовало! Ответить, за что она невзлюбила Джейн Фэрфакс, было бы затруднительно; мистер Найтли сказал однажды: за то, что видит в ней гармоническое сочетание достоинств, какими сама желала бы обладать в глазах других, и хоть Эмма тогда с жаром отвергла это обвинение, случались минуты, когда она, наедине со своею совестью, не могла оправдать себя до конца. И все же «с нею сблизиться невозможно, она не знает, в чем тут дело, но эта холодность и замкнутость, это подчеркнутое безразличие к тому, нравится она или нет, и эта ее тетушка, которая болтает без умолку! А как все носятся с нею! И отчего это всегда считалось, что они непременно должны подружиться, — неужели если они ровесницы, то обязаны быть без ума друг от друга?» Таковы были ее резоны — лучших не находилось.

Неприязнь эта была столь мало обоснована, столь раздут был воображением каждый приписываемый недостаток, что всякий раз, впервые видя Джейн после значительного перерыва, Эмма невольно чувствовала, что незаслуженно обижает ее; вот и теперь, когда, по случаю приезда Джейн после двухлетнего отсутствия, она, как полагается, пришла с визитом, на нее заново произвели разительное впечатление те самые манеры и внешность, о которых она эти два года не уставала отзываться с пренебрежением. Джейн Фэрфакс была очень изысканна — удивительно изысканна; а изысканность Эмма ценила превыше всего. Она была хорошего роста — такого, что всякий назвал бы ее высокою и никто — долговязой; прекрасно сложена, грациозна; не толста и не худа, а в самую меру, хотя налет болезненности, пожалуй, склонял чашу весов в сторону последнего из двух зол. Всего этого Эмма не могла не увидеть, и потом, это лицо — эти черты — она совсем забыла, как они прекрасны; неправильные, но такие, что залюбуешься. Глазам, глубоким, серым, с темными бровями и ресницами, она никогда не отказывала в похвале, но и кожа, которую привыкла бранить, находя несколько землистой, была так чиста, нежна, что румянец только испортил бы ее. Пред нею была та особая красота, в которой главенствует изящество, и Эмма, по чести и совести, по всем правилам своим, не могла ей не отдать дань восхищения — с изяществом, будь оно внешним или внутренним, она встречалась в Хайбери так редко. Здесь не было и тени вульгарности, — были высокие и неподдельные достоинства.

Короче, во время первого визита Эмма сидела и глядела на Джейн Фэрфакс, вдвойне довольная собою от сознания, что ей приятно и что справедливость восстановлена, и начинала верить, что с неприязнью теперь покончено. Напоминая себе ее историю, размышляя о том, какая этой изысканности уготована участь, что оставляет она позади, как будет жить, невозможно было испытывать ничего, кроме жалости и уважения, — особенно если к известным всем подробностям, наделяющим ее притягательностью, прибавить то весьма вероятное обстоятельство, столь естественно напросившееся Эмме, что она влюблена в мистера Диксона. В этом случае тем более благородна была и достойна сострадания жертва, на которую она решилась. Эмма уж не спешила с прежнею легкостью обвинять ее в умысле отвадить мистера Диксона от жены и прочих кознях, подсказанных ей вначале воображением. Ежели любовь и была, то скорее уж безыскусная, тайная, напрасная — только с ее стороны. Она скорее всего впитывала губительную отраву, сама того не замечая, когда вместе с подругой заслушивалась его речами, а теперь из самых лучших, из чистейших побуждений лишила себя этой поездки в Ирландию с твердым намерением бесповоротно оборвать все нити, связывающие ее с ним и его близкими, и начать в ближайшее время тяжелую трудовую жизнь.

В общем, уходила от нее Эмма столь размягченная и подобревшая, что по дороге домой окидывала мысленным взором Хайбери и досадовала, что не видит ни одного подходящего молодого человека, который подарил бы Джейн независимость, — такого, чтобы залучить его для Джейн в силки.

Благостны были эти порывы, однако же недолговечны. Раньше, чем Эмма успела сделать последний шаг, во всеуслышанье объявив себя отныне и навеки другом Джейн Фэрфакс и отрекшись от былых предубеждений и ошибок, когда только сказала мистеру Найтли: «Она и правда недурна собою — лучше, чем недурна!», Джейн, с бабушкою и теткой, провела вечер в Хартфилде, и снова все воротилось на старое место. Прежние раздражители ожили с новой силой. Тетушка была утомительна, как всегда, даже больше, потому что к восторгам по поводу совершенств племянницы присоединились теперь тревоги о ее здоровье. Им пришлось выслушать доскональный отчет о том, что за завтраком ею съедается лишь такусенький кусочек хлебца с маслом, а за обедом — вот столечко баранинки, а также тщательно обследовать обновы, привезенные ей и ее матери: чепцы и мешочки для рукоделья; и Джейн опять впала в немилость. Они музицировали; Эмму уговорили играть, затем, как водится, благодарили и хвалили — с потугами на искренность, как ей представлялось, и с величественным видом, а в сущности-то лишь похвалялись, на высокий манер, собственной блистательной игрою. И главное — она была так холодна, так осмотрительна! Не допытаться, что думает на самом деле. Маска вежливости, с уст которой никогда не сорвется неосторожное слово. Отталкивающая и подозрительная скрытность.

Наибольшую сдержанность — хотя, казалось бы, куда уж больше — выказывала она, когда речь заходила об Уэймуте и о Диксонах. Она, можно было подумать, связала себя зароком никому не открывать, что за человек мистер Диксон, какое она оставила мнение об его обществе и хорошая ли они с мисс Кемпбелл пара. Одни только общие слова, доброжелательные и гладкие, без задоринки, без единой живой краски. Только это ее не спасло. Она скрытничала напрасно. Несмотря на все ее ухищрения, Эмма видела ее насквозь и вернулась к первоначальной своей догадке. Вероятно, ей все-таки было что скрывать, помимо собственных чувств, — наверно, мистер Диксон был очень близок к тому, чтобы изменить одной подруге с другою, а если и остался верен мисс Кемпбелл, то единственно из видов на двенадцать тысяч фунтов.