Земля - Пэрл Бак

— Теперь я довольна, и смерть может притти ко мне. Сын мой, заботься об отце и о дедушке, а ты, дочь моя, заботься о муже, и об отце мужа, и о его дедушке, и о бедной дурочке во дворе, — вот она! А больше вы ни о ком не обязаны заботиться!

Это она сказала, намекая на Лотос, с которой никогда не говорила. Потом она забылась тревожным сном, хотя они ждали, что она скажет что-нибудь еще. И еще раз она пришла в себя и заговорила. Но она говорила так, словно не видела, что они здесь, и не понимала, где находится. Она бормотала, закрыв глаза и беспокойно двигая головой:

— Хоть я и безобразна, я все же родила сына, и хотя и только рабыня, у меня в доме есть сын.

И вдруг она сказала:

— Разве она может кормить его и заботиться о нем, как я? Красавица не родит мужу сыновей!

И она забыла про них и лежала, невнятно шепча. Тогда Ван-Лун сделал им знак уйти, сел рядом с ней и смотрел, как она то засыпала, то просыпалась, и он ненавидел себя за то, что даже сейчас, когда она лежала при смерти, он видел, как широко и безобразно раскрывались ее потемневшие губы, обнажая два ряда черных зубов. Потом она широко раскрыла глаза, и казалось, что они подернуты пеленой, потому что она смотрела на него в упор, пристально, не сводя глаз, и все же не узнавала его. Вдруг ее голова скатилась с круглой подушки, по телу ее пробежала дрожь, и она умерла.

Она лежала мертвая, и Ван-Лун чувствовал, что не в силах оставаться в одной комнате с О-Лан и позвал жену дяди, чтобы обмыть тело для похорон. И когда это было сделано, он не захотел войти снова, но позволил жене дяди и старшему сыну с невесткой перенести тело с кровати и положить его в большой гроб, купленный им. Чтобы рассеяться, он пошел в город, и пригласил людей запечатать гроб согласно обычаю, и отыскал гадальщика, и попросил его указать счастливый день для похорон. Оказалось, что счастливый день будет только через три месяца, и это был первый счастливый день, какой мог назвать гадальщик. Ван-Лун заплатил ему и пошел в городской храм, сторговался с настоятелем и нанял место для гроба на три месяца. И туда перенесли гроб О-Лан до похорон, потому что Ван-Лун не в силах был видеть гроб у себя в доме.

Ван-Лун старался добросовестно выполнить все, что следовало делать для умершей. Он заказал траур для себя и для своих детей. И им сшили башмаки из грубого белого сукна, так как белое — цвет траура. А вокруг щиколоток они повязали полосы белой материи, и женщины в доме подвязали волосы белыми шнурами.

После этого Ван-Лун не мог спать в комнате О-Лан и перебрался со всеми пожитками на внутренний двор, где жила Лотос, и сказал старшему сыну:

— Переходи вместе с женой в комнату, где жила и умерла твоя мать, которая зачала и родила тебя, и там рожай своих сыновей.

И они перебрались туда и были довольны.

Смерть не хотела сразу уйти из дома, в который вошла. Старик, отец Ван-Луна, увидев, как застывшее тело О-Лан клали в гроб, совсем лишился рассудка. Однажды вечером он лег спать, и утром, когда младшая дочь вошла к нему с чашкой чая, он лежал на постели мертвый, запрокинув голову, и его редкая старческая борода торчала кверху.

Она закричала и с криком побежала к отцу. И Ван-Лун вошел и увидел, что старик мертв: его легкое неподвижное тело остыло и было холодное и сухое, словно искривленная сосна. Он умер несколько часов тому назад, может быть как только лег в постель. Ван-Лун сам обмыл старика и осторожно уложил его в гроб, который купил для него, велел запечатать и сказал:

— Мы похороним обоих умерших из нашего дома в один и тот же день. Я отведу хороший участок земли на холме, и мы похороним их вместе. А когда я умру, меня тоже положат там.

И он сделал так, как сказал. Запечатав гроб старика, он поставил его на две скамейки в средней комнате, и там он стоял до назначенного дня. И Ван-Луну казалось, что отцу хорошо здесь лежать, даже мертвому, и он чувствовал себя ближе к отцу, потому что он горевал о нем, но не о его смерти, ибо отец его был очень стар и дряхл и уже много лет мог считаться живым только наполовину.

В день, назначенный гадальщиком, в самом разгаре весны Ван-Лун позвал священников из храма Дао; и они пришли, одетые в желтые халаты, и их длинные волосы были свернуты узлом на макушке. И он позвал священников из буддистского храма; и они пришли в длинных серых халатах, и головы их были выбриты и покрыты священными шрамами, и они били в барабаны и всю ночь напролет монотонно пели над умершими. И как только они останавливались, Ван-Лун давал им серебра, и они переводили дух и снова пели и не умолкали до самой зари.

Ван-Лун выбрал для могил хорошее место на холме под финиковой пальмой, и под присмотром Чина могилы были вырыты и окружены земляным валом, и за валом было место для могилы Ван-Луна и всех его сыновей с женами и для их сыновей также. Ван-Луну не было жаль земли, хотя место было сухое и на нем хорошо было сеять пшеницу, так как это значило, что их семья обосновалась на собственной земле. Мертвые или живые, они будут отдыхать на собственной земле.

В назначенный день, когда священники кончили ночное пение, Ван-Лун оделся в халат из белой холстины и дал такие же халаты дяде и сыну дяди, и каждому из сыновей, и жене сына, и обеим дочерям. Он нанял носилки в городе, потому что его семье не подобало итти пешком к месту похорон, словно он был какой-нибудь бедняк или простолюдин. И в первый раз в жизни его понесли на плечах носильщики за гробом, в котором лежала О-Лан. Но за гробом его отца первым несли его дядю. Даже Лотос, которая при жизни О-Лан не показывалась ей на глаза, теперь следовала за ее гробом в носилках, чтобы люди видели, что она выполняет свой долг перед первой женой своего мужа. И для жены дяди и для его сына Ван-Лун тоже нанял носилки и сшил им всем халаты из белой холстины. Даже бедной дурочке он сшил халат и нанял носилки, хотя она совсем сбилась с толку и пронзительно смеялась, когда надо было плакать.

Так, облачившись в траур и громко плача, они направились к могилам, и за ними шли пешком Чин и работники в белых башмаках. И Ван-Лун стоял у готовых могил. Гроб О-Лан принесли из храма и поставили на землю, так как сначала должны были похоронить старика. И Ван-Лун стоял и смотрел, и горе его было суровое и холодное: он не плакал, как другие, и на глазах у него не было слез, потому что он думал, что нельзя изменить того, что случилось, и нельзя сделать ничего, кроме того, что он уже сделал.

Но когда гробы засыпали землей и заровняли могилы, он молча отвернулся, отослал носилки и пошел домой один. И из нависшего над ним мрака ясно выделялась только одна мысль и терзала его, и была она вот о чем: его мучило, что он отнял жемчужины у О-Лан в тот день, когда она стирала белье на пруду, и он был не в силах видеть их снова в ушах Лотоса.

И, подавленный мрачными мыслями, он шел один и говорил себе:

«Там, в моей земле, похоронена первая, лучшая половина моей жизни, и даже больше. Словно половину меня самого похоронили там. И теперь у меня в доме пойдет совсем другая жизнь».

И вдруг слезы выступили у него на глазах, и он вытер их тыльной стороной руки, как делают дети.

Глава XXVII

За все это время Ван-Лун почти не думал об урожае: так он был занят свадьбой и похоронами. Но однажды Чин пришел к нему и сказал:

— Теперь, когда радость и горе прошли, мне надо поговорить с тобой о земле.

— Тогда говори, — ответил Ван-Лун. — За эти дни я почти не вспоминал о своей земле, разве только для того, чтобы похоронить в ней умерших.

Чин помолчал несколько минут из почтения к словам Ван-Луна, а потом сказал тихо:

— Пусть небо избавит нас от этого, но, кажется, в этом году будет такое наводнение, какого еще не бывало, потому что вода выходит из берегов, хотя лето еще не пришло и реке не время разливаться.

Ван-Лун сказал решительно:

— Я еще никогда не видел добра от старика на небесах. Сколько ему ни зажигай курений, он все злится. Пойдем посмотрим землю.

И он встал.

Чин был боязливый и робкий человек, и как бы плохи ни были времена, он не осмеливался обвинять небеса, как Ван-Лун. Он говорил только: «Небо этого хочет» — и покорно встречал наводнение и засуху.

Не так относился к этому Ван-Лун. Он вышел в поле, прошелся по разным участкам и увидел, что все было так, как говорил Чин. Все участки вдоль рва и каналов, купленные им у старого господина из дома Хуанов, были мокры и илисты от полой воды, просачивавшейся снизу, и пшеница на этих участках пожелтела от сырости.

Ров стал похож на озеро, а каналы — на реки, быстрые и бурлящие маленькими водоворотами, и хотя еще не было летних дождей, даже дураку было видно, что в этом году будет сильное наводнение и мужчины, женщины и дети снова будут голодать. Ван-Лун торопливо обходил свои поля, и Чин безмолвной тенью следовал за ним, и они вместе смотрели, на каком поле можно посадить рис и какое поле будет под водой еще до посадки риса. И, смотря на каналы, уже выходящие из берегов, Ван-Лун бранился и говорил: