Новый Мир ( № 4 2006) - Новый Мир Новый Мир

Когда я это говорил, мне вдруг действительно ее захотелось.

Отхлебываю еще пива, вопросительно смотрю на батьку.

— Не бузи, — говорит он.

— Ага, — отвечаю, — денег пожалел для ближнего?

Я знаю, что задел его за живое, он очень боится показаться жадным толстым попом, каких рисовали в старину на агитплакатах. Хотя батька совсем не толстый, а даже поджарый. Но мне охота покуражиться, и я продолжаю его нервировать:

— Что, пообещал: “Проси чего хочешь!” — и отрекся?

— У тебя девушка есть, балбес.

— Переживет, не разлюблю же я ее от этого… Что? Да не нарушается никакая связь, это ты уже перекинулся в хиромантию… Ты же сам говорил, что православный не должен превращать свою жизнь в сплошную проблему… Ну прошу тебя, удружи, в конце-то концов!

Мне и впрямь становится немного стыдно — из-за своей девушки, она милая, но я отгоняю от себя все эти пришибленные мысли о верности и долге и начинаю даже немного сердиться:

— Тебе, отец, ничего и делать не надо. Давай тыщу рублей, дожевывай бутерброд и садись за руль, жди, я пойду договорюсь, и ты отвезешь нас на природу. Ненадолго.

И вдруг батька достает деньги... Удивительно — он все-таки достает деньги! Я и не ожидал.

Нет, ну ведь надо же все-таки уесть эту батькину дремучесть… Посконство разэтакое.

Подхожу к девочке. Действительно хороша, стройная и совсем вроде не потасканная, а даже свежая. И смотрит на меня совсем не по-проститутски. Я пытаюсь разглядеть, какие у нее глаза, но почему-то не могу. Во всяком случае, они явно красивые. И волосы — русые, настоящие… Не люблю крашеных.

— Сколько? — спрашиваю я слишком развязно, так, что самому немного противно становится.

— Вдвоем? — отвечает она приветливо вопросом на вопрос. — Могу Танюху позвать.

— Не, я один. Пойдем договоримся. — Я беру ее под руку.

— Куда? — спрашивает она, послушно влекомая к машине.

И я загадочно и с размахом души сообщаю:

— В поля.

Мы садимся, я на свое место справа, она — назад.

Батька не смотрит на меня — сосредоточен и лицом даже посерел. Я открываю вторую бутылку пива, радостно жую кальмары; надо же — на что я батьку сподвиг, лихо!

Едем через Плавск. Справа большая вывеска — “Чайная”… Немножко до настоящей чайной не дотянули. Зато я теперь с девочкой.

Сразу за городком началось кукурузное поле.

— Вот тут остановись, отче, — говорю.

Он остается сидеть в машине. Я думаю, что если вот сейчас батька психанет и уедет, я встряну по полной программе… Самостоятельно выбираться из Плавска совсем не хочется… Если же батя все-таки уедет, то первым делом пойду и выпью еще пива и девчонку угощу… М-да, странно, что он на эту мутотень согласился…

Мы зашли подальше в кукурузу и остановились друг против друга. С дороги уже не будет слышно.

Кукуруза шуршит от ветерка, над головой светятся верхние изумрудные листки, покачиваются мягкие метелки на концах початков… Я знаю, что проституток не целуют, но, доставая из заднего кармана брюк презерватив, начинаю целовать ее с каким-то совершенно безудержным удовольствием; от девочки хорошо пахнет духами, и губы у нее нежные… Раздеваю ее, соображая, получится ли здесь не ложиться, но вдруг с ужасом чувствую, что у меня — ничего не выходит… Почему?!

Некоторое время девчонка пытается помочь.

Но бесполезно…

Мне обидно до чертиков.

Через десять минут выбираемся обратно к машине. По пути я с горя надрал несколько спелых початков.

Батька сидит взволнованный, хмурый, но не злой, а как будто даже умиротворенный. Я свалил початки на резиновый коврик под ногами.

Молча отвозим девочку обратно к кафе.

— Счастливого пути, дружок, — говорит она мне на прощание, улыбается нежно, прямо по-сестрински, хлопает дверью и идет под навес, где за столиками уже сидят водилы и ее подруга.

Хорошо хоть не смеялась надо мной.

Батькины пальцы на руле дрожат. Он так на меня и не взглянул — напряжен и отчего-то кликушески прищурился. И борода подрагивает.

— Ты чего трясешься? — спрашиваю мрачно.

— А я молился, чтоб у тебя не встал! — громко говорит он и, остервенело похохатывая, дает по газам. “Тойота” дергается и с визгом набирает скорость. Утренние плавские прохожие озадаченно смотрят нам вслед.

— Мудила ты, окромя сана, — говорю я растерянно.

— Сам еретик, — отвечает он.

Я поднял с коврика початок и очистил его от кожуры. Кукурузина — зернышко к зернышку, упругая, налитая. Начинаю ей завидовать.

— Дай-ка сюда, — говорит батька, берет у меня початок и ест, приговаривая: — Ядреная, сладкая; упокой, Господи, раба твоего Хрущева.

Солнечно, кое-где дорогу рядами пересекают длинные тени пирамидальных тополей, посаженных, чтобы отгородить поля от трассы.

Долго едем молча. Батя не включает радио.

Стало припекать, вдалеке дорога как бы размыта, над асфальтом дрожит жаркая пелена. Я замечаю, что батька устал: слишком внимательно смотрит вперед, слишком напряженно держится за руль, иногда покашливает, взбадривая себя, и окно приоткрыл, чтобы голову обдувало.

К ветровому стеклу с моей стороны вчера прилипло белое перышко, пушинка. И до сих пор держится.

Проезжаем маленькую деревню. Посередине деревни машины снижают скорость, там блестит мигалка патрульной легковушки. Наверно, авария. Точно, двое классических “Жигулей”, синие и красные, лоб в лоб… На дороге рядом — два мужика: один сидит с окровавленным лицом, вокруг него суетятся люди; другой лежит, неестественно вывернув кисть правой руки, побелевшие пальцы сложены наподобие старообрядческого двуперстия. Лицо его закрыто камуфляжной курткой. В салоне синих “Жигулей” еще, кажется, кто-то есть.

За деревней опять набираем скорость, опять сонно тянутся километры… И мне хочется рассказать что-нибудь батьке. Точнее, мне расхотелось молчать. Я начинаю говорить о первом, что пришло на ум, — о кукурузе.

Мое кочевье

Колкер Юрий Иосифович родился в 1946 году в Ленинграде. Стихи пишет с детства. Публиковался в самиздате, в советских и зарубежных изданиях. С 1984 года — в эмиграции. Выпустил пять книг стихов за рубежом и в России. Живет в Лондоне.

Мемуарист

Идиотской сумятице дань заплачу.

Убеждать — надоело.

Не тебе, не тебе эту новость шепчу,

Не твое это дело!

Стенограмма, эклектика, чертополох,

Чепуха, что угодно —

Но коварная мелочь и давний подвох

Расцветают свободно.

Чехарда. Антраша. За душой — ни гроша.

Щелкопер безымянный.

Завтра в землю. А что удержала душа?

Волейбол на Стремянной!

Погордился — и будет. На дне — только стыд,

Только стыд и мученья.

Ничего, кроме перечня детских обид,

Не имеет значенья.

*      *

*

Подлость и подлинность рядом стоят в словаре.

Мы и до Фрейда умели заглядывать в душу.

Ночью безветренной звезды гостят во дворе.

Может, научат. При них не совру и не струшу.

Многоочитая подлинность, как ты страшна!

Бог — это пол, нас учили. Страшна, полноводна.

Звездочка малая у горизонта видна.

Шепчет, потупившись: милый, проси — я свободна.

Жара душевного я у звезды попрошу,

Истины плазменной, ласки мучительной, млечной.

Все, что сказать не решался, впервые скажу

Из катакомб, из трущоб суеты быстротечной.

*      *

*

Любовь и честь тебя влекут и радуют,

Сэр Ланцелот, —

И женщина в твои объятья падает,

Как зрелый плод.

Скажи люблю — блаженная наладится

Меж вами связь,

Да ворон на плечо твое усядется,

Достойный князь.

Пройдут года. Давно в другую сторону

Глядит она,