Nevermore, или Мета-драматургия - Ника Созонова

Его свет и жар доходят до меня сквозь толщу земли, с другой стороны глобуса и, пройдя сквозь магму, ядро и опять магму, обретают особую силу.

Ночное Солнце так же относится к Солнцу полуденному, как мистик и маг — к площадному актеру, играющему на бубне.

Поэтому ночь — мое время. Ночью расправляются крылья и наливаются металлической силой ногти. Приходят самые точные слова и самые яркие образы. Творятся самые изощренные, самые пряные ласки.

(Речь не о белых ночах, разумеется. Будь я меньше привязан к своему городу и более легок на подъем — обязательно понизил бы широту своего местопребывания, чтобы избавиться от ежегодного белесого морока.)

В юные годы я мог бродить по ночным улицам часами.

Без страха и без усталости. Ни грабители, ни убийцы, ни попрошайки не страшны тому, кому покровительствует Ночное Солнце.

Когда я встретил тебя — ты показался мне ребенком ночи, подарком ночи, обласканным и изнеженным выкормышем ночного светила.

С твоей утонченной тьмой, и внешней, и внутренней, — тьмой, беременной светом, с твоим подспудным жаром, декадентским шармом — мог ли ты быть кем-то иным?

Но я ошибся.

Ты — лунный выкормыш, лунное исчадие.

Зыбкое, предательское, ртутно-дрожащее светило качало твою колыбель и вскармливало холодным и безвкусным молоком своих лучей. Молоком с металлическим мертвым привкусом.

Ты мой враг — ведь Луна ненавидит Солнце, как подражатель и графоман ненавидит гения. Она смертельно ему завидует — ведь без него она превратится в ничто, в голый и холодный камень. Только Солнце придает ей видимость бытия и видимость блеска.

Ты укус Луны — ядовитый укус мертвого зеркала, зеркала без тайн и глубин. Ядовитый плевок завистницы.

* * * * * * *

На моем сайте под фотографиями или стихами периодически всплывают восторженные отклики: 'Вы богиня!', на которые я лаконично ответствую: 'Немного ошибаетесь — бог'.

Мания величия? Нисколько. Констатация факта.

Чрезмерно раздутое 'эго'? О нет. Всего лишь равновеликий противовес нечеловеческому грузу боли.

Я проснулся в час дня, смертельно усталым — как всегда.

Каждое утро я просыпаюсь от усталости и каждую ночь засыпаю с надеждой, что пробуждения не будет.

Утро внушает мне ужас. Каждую ночь я надеюсь, что моему сердцу надоест быть моим истязателем и оно перестанет стучать. Как дятел, как метроном, как шаги восставшего из ада мстителя. Заткнется.

Но оно стучало. Как и всегда. Толчками крови выталкивая меня в бытие — как обреченного на казнь пинками и тычками гонят на эшафот. Ежеутренний эшафот с застывшими в ожидании причудливыми орудиями пыток.

Сквозь задвинутые шторы пробивались наглые лезвия солнечных лучей. Дневное Солнце — ненавидимая испостась.

Пока поспевал кофе, я включил сотовый и пробежал глазами скопившиеся послания. Меня поджидал сюрприз — вызов с незнакомого городского телефона, помеченный началом третьего ночи. Любопытно, кому я понадобился в столь интимное время суток?

Набрав указанный номер, я с лихвой удовлетворил свое любопытство. Низкий женский голос неопределенного возраста поведал, что с этого телефона звонил знакомый мне молодой человек. Как выяснилось, его избили вчера ночью в безлюдном парке, и звонок был сделан в ожидании прибытия 'Скорой'.

Вышеупомянутая 'Скорая' отвезла молодого человека в больницу, где он сейчас и пребывает и чей адрес просил в обязательном порядке сообщить мне.

Юноша, о котором шла речь, был выгнан мной вчера вечером — за хамство и недостаток почтительности. Он был пьян (исключительно качественные и дорогие вина), но не до безобразия. А главное — его снабдили необходимой для комфортного прибытия домой суммой. Никакого ночного парка не предусматривалось.

Низкий женский голос был словоохотлив, его обладательница, как видно, не была стеснена временными рамками, и в ходе беседы удалось выяснить несколько смешных деталей. Оказывается, юноша моложе, чем я думал: ему всего двадцать, а не двадцать пять, как он уверял меня в вечер нашего знакомства. Он очутился в ночном парке не ради романтической — пардон! — готической прогулки, но дабы извиниться перед некими обитателями дома, расположенного в самой глухой части этой местности. Извиниться, бог мой! За четыре месяца нашего знакомства я ни разу не слышал от него ничего даже отдаленно напоминающего извинения. А поводов было предостаточно.

Чужим телефоном ему пришлось воспользоваться, поскольку собственный мобильник был отобран вместе с деньгами и документами. (За все это время я подарил ему пять мобильников. Два были украдены, а два разбиты об стену в приступе истерии.)

Юноша выразил желание быть навещенным в больнице, адрес которой мне услужливо продиктовали. У черта на куличках, в самом спальном районе из всех имеющихся. Как же, как же! Все брошу и побегу, задрав юбку и цокая каблуками.

Я вежливо осведомился, с кем имею честь беседовать.

Оказалось, с матерью одной из его подружек-'смертниц' с суицидного форума. Надо же! Для матери подружки она выглядела чересчур информированной и как-то слишком заинтересованной в судьбе нашего общего знакомого.

Я поблагодарил за исчерпывающую информацию и отключился.

Утренний макияж занимает у меня в среднем полтора часа. Больше всего времени требуют прорисовка узоров на скулах и наращивание ресниц. Я хотел ограничиться облегченным вариантом, минут на сорок (нетрудно вообразить, в каком затрапезном виде предстанет передо мной он — забинтованный и зашитый грубыми стежками, в обшарпанной больничке на краю города), но, подумав, украсил себя по полной.

Время, потраченное на макияж, не утомляет и не раздражает — люблю зеркала. И они меня любят, надо признать.

Особую отраду доставляет сознание, что ты не просто красив, но создал эту красоту собственным даром, собственными руками.

Воистину, я сотворил себя сам — подобно божеству, поделившемуся со мной именем. Тело. Лицо. Ум и Эго. Татуировки на плечах и спине. Кусочек неба над левым глазом. Если в этом и участвовали чужие умы и чужие руки — то исключительно следуя моим эскизам, моим пожеланиям.

Перед выходом прихватил двухтомник Жене и антологию французской поэзии — чтобы юноша не скучал на жесткой госпитальной койке — и блок дорогих сигарет из личных запасов. Поймал тачку — к счастью, пробок на пути не возникло. У входа в снулое здание, напоминающее казарму, затарился апельсинами, гранатами и клубникой в изящной корзиночке.

Он выглядел еще жальче, чем я ожидал.

В самом углу палаты, у двери ('у параши'), лишенный наволочки и простыни, в кричаще-желтой футболке на три размера больше. Не смытая и размазанная косметика вкупе с распухшей нижней челюстью, изменившей лицо до неузнаваемости, являли столь сюрреалистическое зрелище, что я пожалел о забытом в спешке фотоаппарате.