Недиалог - Надя Алексеева

с тех пор, как прочел дневник жены. Она его никогда не любила. Каждый день начинала со слов: «Я его ненавижу за…» И, ну, в общем, не знаю, как сказать, он нам принес, а в группе один парень – графолог. В общем, она писала, не отрывая руки от страницы, пока силы не заканчивались, на следующий день – еще. Толстенная тетрадь, сто двадцать листов.

Мила. Таких не бывает.

Рита. Бывает.

Мила. Девяносто шесть всю жизнь были. Камский, сколько у Светки нашей тетради? Толщиной? Не сто же двадцать.

Камский не отвечает.

Рус. Как у нее дела?

Мила. Да черт их разберет, к ОГЭ не готовится, имя сменила.

Камский. Я решил сделать папабот.

Мила (резко поворачивается к Рите). Тебе не интересна твоя племянница?

Рус (отвечает за нее). Мы как раз собирались…

Мила. Смотри, а то соберешься – не узнаешь. Она теперь Вета, потому что одноклассница у нее Лана. (Пауза.) Обе они Светки.

Рита. Так и ты уже не Люда.

Рус смеется. Тормошит Риту, та рассеянно улыбается. Мила прищуривается на нее.

Камский (громче). Я решил сделать папабот.

Рус (из вежливости оборачивается на Камского). В смысле на работе такой проект пилишь?

Мила. Если бы на работе. Для себя. Запихнул отцовскую писанину в алгоритм, тот проштудировал, теперь вот ответы генерит. Да сроду бы Борис Иваныч так не отвечал, как эта хренотень.

Камский. Ты так хорошо его знала?

Мила (многозначительно). Знала.

Камский (оправдываясь). А я все детство с ним. Он другой был.

Рус. Старик, ну ты че, оно и понятно. Конечно. Детство. Ну чего, по третьей, что ли, не чокаясь за Борис Иваныча. Сдохнешь, пока доставка эта приедет. Блин, извините.

Рита. Мы на похоронах не были, потому что…

Рус смотрит на Риту.

Камский. Да ничего, ничего.

Мила. Я бы тоже не пошла, если б можно. И на работу бы не ходила, если бы можно. (Смотрит на Камского.)

Рус (толкая погрустневшего Камского в бок). А бота не пробовал продать? Идея-то крутая.

Камский молчит. Рита садится с ним рядом. Тоже молчит. Как бы за компанию.

Мила (смотрит в телефон, щелкает по экрану, читает). Бабка высказалась, та, которая вместо него лавры все получила. (Меняет голос на визгливый.) «Это был великий историк, открывать вывески, знать, где какое общество располагалось сто лет назад, все это проливает свет на будущее архе-оло-гии, нет, а, антропологии».

Ну и дальше понесло бабку – про науку задвигать. А он до комы мне сказал, пока челюстями шевелил, про вывеску эту.

Камский (вдруг начинает говорить, без пауз, как будто готовился). Умер папа. Я до сих пор не могу в это поверить. И не знаю, смогу ли. Кажется, что он в отъезде, в командировке этой своей, но это не так. Его больше нет. Он так много знал всего, он сыпал цитатами, почище поисковика, он какой-то молодой, что ли, был. Мать, я помню, говорила, что он нерешительный болван. Именно так и говорила. Странное какое-то словосочетание. Она вообще любила такие: «жестокое поколение». Это про нас. Человек ездил по всей стране, искал вывески разных эпох, ему казалось, это концентрированная мудрость, вроде поэзии, что ли. У него были руки такие, цвет неприятный, серо-белый. При жизни еще. Живот выпирал, да. Волосы в ушах росли, не знаю, зачем я это, но я все это замечал. А еще спина у него была крепкая – вся в веснушках. Мать, пока не развелись, называла: кукушкино яйцо. Да, так и называла, и это было любя. Последние лет десять он какой-то задумчивый был, словно виноватый, наверное, перед ней. Но ведь это она снова вышла замуж, он так и жил один. Зачем-то Бродского читал. Ну, точнее, понятно, зачем его читают, но ведь он не был снобом, и питерцем не был, и шестидесятником. Господи, ему всего девятнадцать было, когда я родился. Я когда все эти дневники оцифровывал, даже не читал, боялся, с ума сойду. Хотя, какие там все – кроме научных работ, еще стопка блокнотов осталась… На похоронах говорили, такой молодой, молодой, как будто это самое важное. Не знаю, проживи он до восьмидесяти – всем бы осточертел? Говорили бы: вовремя ушел, молодец? Я помню, он мелкого меня в лес водил: «Прогуляться не хочешь?» Ответа не дожидался, просто оделись и пошли. Да и там почти не говорили. Снег скрипел только. Именно зима вспоминается. В лесу холмы, овраги, некоторые под горки раскатаны, но мы не едем, санок, картонки нет с собой, никогда не брали, как с мамой. Да и мне при нем неудобно, ему, наверное, тоже. Маму никогда так не звал на прогулку… Я все думал, вот я окончу институт – и мы поговорим, вот я устроюсь на работу – и мы поговорим, вот я женюсь – и мы поговорим, вот родится у меня ребенок – и мы…

Слышится деловое покашливание. В гостиной стоит прямо в кроссовках Катька и сверкает очками.

Катька. У вас не заперто.

Рита. Суши пришли! Ну слава богу, сколько ж можно, все голодные.

Рус. В самом деле, вас только за смертью посылать.

Все смотрят на Камского, Камский плачет. Катька откашливается.

Рус. Ладно, вот возьмите. (Сует денег Катьке, докидывает пару купюр сверху.) Но в следующий раз пошустрее все-таки. Как вас зовут?

Катька (берет деньги не пересчитав, держит в руке, как что-то противное). Екатерина.

Мила. Прекрасное имя. А суши где?

Катька (оглядывает всех). Я из зоозащитной организации. Это недопустимо. Сидите тут, а животное…

Камский поднимает голову. Всматривается в Катьку. Нет, не знакомы.

Катька. У вас крыса застряла в решетке канализации. Животное мучается.

Рус. А мы при чем.

Катька. Решетка на вашей территории.

Рус. Послушайте, вы что от нас хотите, чтобы мы ее вытаскивали, что ли, вашу крысу.

Катька. Вашу крысу. Двор ваш, решетка канализации ваша, крыса тоже ваша.

Мила. Вот именно, мы дома, что хотим, то и делаем. Ну травил кто-то крыс, одна не спаслась.

Рита. Наоборот, почти спаслась.

Рита и Мила смотрят друг на друга. Пауза.

Катька. Я выпишу вам штраф за жестокое обращение с дикой природой, придется заявление составить в полицию. Статья…

Рус. Это что, шутка? Девушка, какая еще статья, мы, что, ее насильно погнали из подвала и не пускаем теперь во двор. В решетке держим.

Катька (взмахивая деньгами). Разные бывают случаи.

Камский (вздрагивает). Я проверю, покурю заодно.