Любожид - Эдуард Тополь

«…Однажды Гилеля, главу синедриона (то было более двух тысяч лет назад), спросили: «Скажи кратко, в чем заключается твоя вера?» Талмудист ответил: «Не делай другим того, чего не желаешь себе!» Взяв на вооружение многие догмы иудаизма, сионистские мракобесы стремятся привить евреям ненависть ко всем неевреям. «Делай другим то, чего не пожелаешь себе!» – таково правило современного сионизма. Все сионистские погромные банды руководятся и направляются разведывательным отделом исполкома Всемирной сионистской организации…»

Ну, и все в таком же духе – Миронова дальше читать не стала. Но люди вот читают. Зачем? Как можно читать такую откровенную ахинею? Впрочем, ее это не касается, Миронова вытащила из портфеля «Our man in Havana» Грэма Грина, открыла на закладке и углубилась в чтение, расслабившись и душой, и телом.

– Энергетический институт. Следующая – Академия наук, – объявил водитель.

Кто-то из пассажиров встал, пошел вперед, к выходу, а мужик, сидевший рядом с Мироновой, заворочался и вдруг больно толкнул Миронову в бок.

– Осторожней, пожалуйста, – сказала ему Миронова.

– Чё? – проснулся он и возмутился во весь голос: – Ах ты, падла жидовская! Читает тут жидовские книжки и еще выступает! Я те щас повыступаю, сука! А ну вали в свой Израиль жидовские книжки читать!

Миронова похолодела от оторопи и ужаса.

– Это… это не еврейская книга… – произнесла она.

– Не физди! Чё я – слепой! Разъелась тут на нашем хлебе! Давай, жидяра! Проваливай! – И он толкнул ее с такой силой, что она упала с сиденья. – Катись в свой Израиль и там читай, бля!

– Да вы что? Да я… – начала Миронова, поднимаясь с пола, но мужик, зверея, схватил ее портфель, швырнул его вперед по проходу, к двери и стал толкать туда же Миронову.

– Вали, вали! Расчиталась тут! Совсем обнаглел и, сионисты е…ные!…

Весь автобус, все его такие свои и такие московско-интеллигентные пассажиры молчали, уткнувшись в газеты и журналы. Они не участвовали. А тут как раз и остановка подоспела, и водитель – еще недавно такой по-московски вежливый – молча открыл переднюю дверь и тоже без всякого выражения на лице, отстраненно, как глухой, подождал, пока пьяный, матерясь, вышвырнул из автобуса сначала портфель Мироновой, а потом и ее саму.

– Курва жидовская! Она мне еще замечания делает! Мать твою в три креста! Вали в свой Израиль, жидовская морда!…

Двери автобуса закрылись, и он тут же тронулся, увозя за своими большими и чистыми окнами грозящего кулаком алкаша и одеревеневшие, застывшие, как манекены, головы пассажиров.

Миронова ошарашенно проводила их глазами. Все произошло так стремительно, что она не успела ни среагировать, ни даже сказать, что она не еврейка. Но дело не в этом! А в той дикой, неуправляемой злобе, с которой взорвался этот алкаш, и в этой безучастно-одобрительной реакции всего автобуса. Ни один из них даже головы не повернул, слова не сказал!

Миронова собрала разлетевшиеся из портфеля книги и, почти не видя перед собой этот чистый и умытый поливалками Ленинский проспект, медленно пошла по тротуару. Боже мой, Боже мой, думала она, откуда в нас эта злоба, дикость? И сколько ее в народе! Может быть, действительно этим евреям лучше уехать – пока всю эту злость, накопившуюся в стране совсем по другим поводам, не сбросили на них, евреев?

Едва открыв дверь в свою квартиру, она тут же услышала на кухне те два голоса, которые меньше всего ожидала и хотела бы сейчас услышать, – громкие, веселые и самоуверенные голоса Данкевича и Баранова. Они с апломбом внушали что-то ее мужу. Вообще это их стремительное превращение из вежливых и предупредительных мальчиков в хамоватых, с примесью фанфаронства боссов, которые, правда, еще обращаются с ней и с Колей на вы, но уже опускают отчества, – эта метаморфоза говорила об их дурном воспитании и задела Миронову еще при первом знакомстве. Но сейчас ей было не до этих нюансов.

– Понимаете, Николай, наверно, с точки зрения высшей математики наши шансы были равны нулю. Или почти нулю… – вещал голос Баранова. – Но психологически мы все рассчитали правильно и, как видите…

Господи, они еще и Колю учат математике!

Вздохнув и сделав над собой такое же усилие, какое три часа назад сделал на ее глазах не то усталый, не то больной Андропов, Миронова прошла на кухню.

– О чем это вы, господа? Доброе утро… – сказала она, решив ничего пока не говорить об отмене шести августовских групп.

– О, Нина Антоновна! Здравствуйте! Доброе утро! – И Данкевич, и Баранов при ее появлении разом подскочили на стульях, чего не делали никогда раньше.

– Господи! Что это? – воскликнула она уже с искренним изумлением, увидев на кухонном столе гигантский Киевский торт, а рядом с ним вазу с букетом крымских роз. – По какому поводу?

– Угадайте! – сказал Данкевич.

– У одного из вас день рождения?

– Нет…

– Свадьба?

– Мы получили разрешение, – сказал Баранов.

– Какое разрешение?

– На эмиграцию, – объяснил за них ее муж. Миронова тихо опустилась на стул.

– Понимаете, Нина, – сказал Баранов с апломбом, – некоторые отказники борются за отъезд тем, что выходят на демонстрации, объявляют голодовки или пишут письма в ООН. Я вам это уже говорил, помните? А мы пошли другим путем. Мы организовали курсы английского языка и школу карате. Да, да, не удивляйтесь, многие из отъезжающих начитались в газетах о преступности в Америке и хотят подготовиться не только лингвистически. Мы дали им и эту возможность. И конечно, это не могло ускользнуть от пристального взгляда полковника Гольского из наших органов. А теперь подумайте, какой у них был выбор – сделать из нас еще одних мучеников Сиона, чтобы завтра у Советского посольства в Вашингтоне собралась демонстрация с нашими портретами, или просто выкинуть нас к чертям за границу? И вот вчера нас вызвали в Колпачный переулок, в Центральный ОВИР…

Нина Антоновна слушала это фанфаронство и не слышала его. Она уже все поняла. Пьяница, который выбросил ее из автобуса, не был, конечно, агентом КГБ. Это не было подстроено. А вот разрешение, которое получили эти ребята… Юрий Владимирович Андропов выбрасывает в эмиграцию ее менеджеров и предлагает ей поехать с ним в Кисловодск – и это, наверно, его самый тактичный и, может быть, последний знак ей, Мироновой, прекратить занятия с еврейскими эмигрантами.

Миронова внутренне усмехнулась: а ведь эти самоуверенные Данкевич и Баранов действительно родились в сорочке. Они никогда не узнают, кто дал им разрешение на отъезд. Вот только будет ли у них там, за границей, такой же высокий покровитель? Впрочем, какое это имеет значение?

– Ребята, – сказала она, – вас когда-нибудь били за то, что вы евреи?

– Ого! – засмеялся Данкевич. – Сколько раз!

– И вас тоже? – повернулась она к Баранову.

– Ну, не сейчас. В детстве… – подтвердил Баранов с такой легкостью, словно речь шла о самом простом и обыденном.

– Извините… – сказала Миронова негромко.

– Ну, вас-то за что? Не вы же… – начал Данкевич.

Но она перебила его:

– Нас…

Муж посмотрел на нее изумленно.

Глава 11

Мазл тов

Сказка о Мардехсе и Эсфири явилась примером для раввинов, для всех иудейских мракобесов. По сей день празднуется Пурим, и на маленькой виселице вешается игрушечное чучело Амана. Посей день эта сказка служит для воспитания коварства, неразборчивости в средствах, кровожадности, преступных способов захвата власти. Ныне мардехейскую мораль распространяют и культивируют сионисты. И действуют в соответствии с ней.

Происходит мирная, но победоносная борьба еврейства со всем миром, меняющая формы, но неизменная по содержанию.

Странные и примечательные события приключились с Борисом Кацнельсоном, 24-летним инженером из сибирского города Минусинска, с того памятного мартовского четверга, когда перед входом в московскую синагогу рыжебородый а ид повязал ему на голову тфилин и заставил прочесть «Шама Исрайэл».

Во-первых, сразу после той молитвы к нему подошли молодой длинноволосый хиппарь с гитарой и еще несколько евреев и евреек. Они поинтересовались, где он остановился, и, узнав, что он прямо с поезда, тут же предложили и стол, и ночлег. Оказалось, что они тоже приезжие, из разных городов, но обитают в одном месте – на квартире у активистки-отказницы Инессы Бродник. Эта Инесса – маленькая пятидесятилетняя еврейка с темными глазами и совершенно седой головой – обладала энергией танковых бригад Ариэля Шарона, заботливостью всеобщей еврейской праматери Сарры и силой духа Жанны д'Арк и Зои Космодемьянской. Ее трехкомнатная квартира в самом центре Москвы, возле Тишинского рынка, была похожа на штаб студенческих отрядов какой-нибудь крупной ударной стройки коммунизма: здесь в разных концах квартиры постоянно стучали две пишмашинки и трещал телефон, а на кухне грелись сразу два чайника и в гигантских сковородках беспрерывно жарилась картошка «на всех». Но самое главное – двери этой квартиры хлопали каждые две минуты, впуская и выпуская вечно спешащих, громкоголосых людей. Правда, в отличие от штабов студенческих отрядов пишмашинки стучали здесь не рапорты о досрочной укладке бетона, а жалобы и петиции в ООН, Верховный Совет СССР, Европейский парламент, Президенту США Джимми Картеру и лично товаришу Леониду Ильичу Брежневу. А три радиоприемника «Рига-110» – по одному в каждой комнате – были настроены не на радиостанцию «Юность», а на Би-би-си и «Голос Израиля». И в отличие от студенческих активистов-ударников посетители этого штаба говорили с порога не «Салют!», а «Шолом!». Но затем они все равно переходили на русский. Они приносили информацию, где, кому и с какой мотивировкой отказали. Где, кому и каким образом удалось добиться пересмотра дела. Где, кого и за что забрали.