Любожид - Эдуард Тополь

– Вы уверены, что хотите это узнать? – спросил Данкевич, явно переводя на русский стандартную английскую конструкцию.

– Yes, I do, – сказала она.

– Well… In this case, – сказал Баранов. – Мы отказники. Но все отказники протестуют, выходят на Пушкинскую площадь, объявляют голодовки, пишут письма в ООН… А мы – нет. Мы не боремся с советской властью, не беспокойтесь. Мы бизнесмены. И мы смотрим на любую ситуацию только с точки зрения бизнеса. Сегодня у определенной группы людей есть огромный спрос на знание английского языка. А лучший в стране преподаватель этого языка – Нина Антоновна Миронова. Мы сводим учителя и учеников и – все. Ни нас, ни вас не интересует, зачем этим людям английский язык. А по вашему методу, как мы видели в кино, вам даже не нужно знать их фамилий! И даже денег вы у них брать не будете – все сделаем мы и все деньги уплатим вам авансом. А вы – только учитель! Понимаете?

Она поняла. Эти два молодых наглеца, конечно, самые настоящие белые вороны в мире социализма.

– Почему вас не выпустили? – спросила она. Данкевич пожал плечами, развел руками и одновременно сложил свои пухлые губки в такой невинный бантик, что Миронова даже рассмеялась.

– Вообще, – сказал он, – мне отказали «по режимным соображениям». То есть я был в армии. Но клянусь, я служил в музыкальном взводе, да и то лишь два месяца. А потом меня комиссовали из-за плоскостопия…

– А мне отказали «за нецелесообразностью», – сообщил Баранов. – Что это значит – узнать невозможно. Но на мне нет никакой секретности, я свободный художник. То есть поэт. Трижды поступал в Литературный институт, но… Срезался на истории, вы понимаете?

Это она понимала. В МГУ кафедра истории тоже срезала на вступительных экзаменах всех абитуриентов-евреев. Правда, бездарным и неграмотным это давало возможность объяснять свой провал на конкурсе государственным антисемитизмом. А такой наглый красавчик, как этот Баранов, и не может быть талантливым поэтом, поэтов рождает страдание…

Тут ход ее мыслей прервал свист чайника на кухне.

– Будете чай пить? – спросила она у гостей.

– О, конечно! С удовольствием! – сказал Данкевич, поднялся с кресла и бесцеремонно заходил по ее кабинету походкой подпрыгивающего пингвина.

Боясь, что своими всплескивающими руками он обязательно что-нибудь заденет и разобьет – китайскую вазу, африканские маски, глиняные скульптурки из Южной Америки, – Миронова поспешно налила на кухне два стакана чая, поставила на поднос сахарницу и вазочку с вафлями и тут же вернулась в кабинет. Но, слава Богу, эти «бизнесмены» ничего не разбили, хотя – опять же без спроса – открыли дверь на балкон и курили там, не обращая внимания на то, что весь дым шел с балкона в комнату.

– Прошу вас, ребята… – Она поставила поднос с чаем на журнальный столик и сказала: – Значит, так, господа. Сейчас у меня двухмесячный отпуск, но даже во время этого отпуска я периодически должна бывать в университете. Поэтому в июле я смогу провести только четыре группы, в августе – шесть. По два занятия в день – не больше. И в каждой группе – не больше десяти человек.

– Двадцать! – тут же сказал Баранов.

Она покачала головой:

– Исключено! Слишком большая нагрузка. Данкевич быстро затряс в воздухе левой рукой, отчего пальцы застучали друг о друга, словно костяшки на счетах. Потом, произведя мысленный подсчет, сморщил свое толстое лицо в недовольной гримасе и объявил:

– Двенадцать учеников в каждой группе, иначе этот бизнес нерентабелен.

Она посмотрела сначала на одного, потом на другого. Черт их знает, какие у них расходы и какие доходы, – она в таких делах ничего не понимала.

– Я согласна не на сто рублей с ученика, а на восемьдесят. Но учеников пусть будет десять в группе…

– Нет! Это неправильно! – решительно сказал Баранов и даже отсек ее предложение повелительным взмахом руки. – Вы должны получать у нас больше любого московского частного учителя! Ровно в два раза больше! Это наш принцип! Двенадцать учеников – тысяча двести рублей, десять групп – двенадцать тысяч. Ровно на новую «Волгу» и – никаких скидок!

Еще там, на кухне, когда она сама прикинула в уме, что может за два месяца пропустить сто учеников и заработать аж десять тысяч, ей это показалось фантастикой, наваждением, утопией. Но этот Баранов говорил о таких деньгах столь спокойно и уверенно, словно они уже были у него в кармане.

– Хорошо… – сказала она совсем тихо. – Одиннадцать учеников в группе, каждый одиннадцатый – ваш, целиком.

Баранов еще непонимающе смотрел на нее своими красивыми радужными глазами, когда Данкевич уже подскочил к ней, схватил за руку и затряс:

– Спасибо! Договорились! Спасибо! Теперь нужно составить расписание. Какие часы вы нам даете?

– Ну, я думаю, это больше зависит от учеников. Когда им удобно… – сказала она. – Ведь люди работают…

Лицо Данкевича опять сморщилось в досаде.

– Нина! – сказал он, уже хозяйски опуская ее отчество. – Вы не понимаете! Люди, которые будут у нас учиться, уже нигде не работают! Учить язык – вот их работа!

– И поверьте, – добавил красавчик, – таких старательных учеников у вас еще никогда не было! Это я вам говорю, Марк Баранов!

Они оказались правы. Но главным ощущением Мироновой от занятий с этими группами было вовсе не удовлетворение учителя, который видит полную самоотдачу студентов процессу учебы. Да, эти люди занимались языком с утра до ночи и даже ночью оставляли возле своих кроватей включенные магнитофоны с кассетами ее уроков. И они выполняли все, что она задавала им на дом, а на уроках активно, с азартом подчинялись ее воле – пели, кричали и шептали вмеcте с ней огромные куски английского текста, разыгрывали сценки из английской жизни и уже после третьего-четвертого урока пытались рассказать ей по-английски, что ночью им снятся английские сны. Она знала, что это первый признак преодоления моноязычного консерватизма, что еще через день-два они, уже не стесняясь, заговорят по-английски – косноязычно, варварски, но заговорят вслух, что и было главной идеей Лозановского метода – сломать у людей аналитическое отношение к чужому языку и вернуть их к детскому, открытому, доверительно-некритическому усвоению знаний. Никакой грамматики, никаких скучных правил насчет past perfect и present in the past – разве дети учатся говорить по учебникам грамматики? «Азы грамматики вы получите потом, – говорила она, – на курсах второго и третьего уровней, а сейчас don't ask me «why»? Here is the way we're talking in Great Britain. Repeat after me: here is the way we're talking in Great Britain…» Они повторяли хором громко, в полный голос, как дети в детском саду. Взрослые люди, они играли в английский язык так старательно, что на два-три урока опережали ее лучшие университетские группы.

Но чем больших успехов они добивались, тем огорчительней чувствовала себя после этих уроков Нина Антоновна Миронова. Потому что она видела, кто эти люди, и она знала, зачем они учат английский язык. Они собирались на занятия в хороших, интеллигентных квартирах, с книжными полками во всю стену, с обязательным кофе и печеньем в перерывах между уроками, и Миронова, даже не спрашивая, кто из них кто, видела, что все они – техническая и гуманитарная элита страны. Доктора наук, адвокаты, кинооператоры, врачи, инженеры, конструкторы, электронщики – только такие люди и могли платить больше ста рублей за десять уроков! Насколько больше – этого Миронова не знала, но понимала, конечно, что Данкевич и Баранов платят ей только часть того, что собирают со студентов. Но именно эти интеллигентные, образованные и талантливые люди учили язык с единственной целью – уехать из ее страны.

При этом они были достаточно тактичны (или предупреждены Данкевичем и Барановым?), чтобы никогда не поднимать на занятиях тему эмиграции, и покорно копировали ее британское, оксфордское произношение, хотя эмигрировать собирались вовсе не в Лондон, а в Нью-Йорк и в Лос-Анджелес. Но только здесь, в этих группах, Миронова вдруг поняла, какую историческую потерю несет ее страна, лишаясь этих людей не десятками и не сотнями, а – как она уже догадалась – десятками тысяч! О, конечно, она знала, что существует еврейская эмиграция, что уезжают какие-то сионисты и что в газетах идет определенная кампания. Но Миронова и ее муж считали себя интеллигентами и не принимали участия в этой грязи. Шестьдесят лет существования в тоталитаризме воспитали в русской интеллигенции этот рефлекс самозащиты и самосохранения – НЕучастие. Да, большевики уничтожают кулачество – цвет русского крестьянства. Но мы в этом не участвуем. Да, ЧК и КГБ сажают ученых, врачей, дипломатов, писателей. Но мы в этом не участвуем. Да, газеты травят космополитов, кибернетиков и евреев. Но мы, настоящая русская интеллигенция, в этом не участвуем. Какие, вы говорите, цифры репрессированных? Миллионы? Ну, это наверняка преувеличение, этого не может быть. И в эмиграцию, конечно, уезжают какие-то рвачи, сионисты, завмаги. А талантливых никто никуда не гонит и не трогает, посмотрите, сколько у нас знаменитых и преуспевающих евреев – Аркадий Райкин, Майя Плисецкая, Юлий Райзман, Михаил Шатров, Марк Захаров…