Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова

хотя не имею на это никакого права. Ты только не думай, это не праздное любопытство. Просто ты явно не в духе, и я правда забеспокоилась, но если всё нормально… В общем, извини, больше донимать тебя не стану.

А она та еще манипуляторша, с усмешкой отмечаю про себя, даже если сама того не ведает.

Я смотрю на нее молча, внимательно, с нескрываемым интересом, пока Лена не замолкает и не начинает краснеть от смущения.

Пауза затягивается, и ей становится совсем некомфортно. Может, я и был не в духе, как она говорит, но вот смотрю на нее – и меня отпускает. Я облокачиваюсь о подоконник, придвигаюсь, наклоняюсь к ней ещё ближе и говорю с улыбкой.

– Можешь донимать. Я не против.

Лена моментально становится ярко-пунцовой и теряется окончательно. Отводит глаза, будто ее вдруг заинтересовал снующий туда-сюда народ. Бездумно теребит ремешок часов, из коричневой кожи, весь потертый. Такие еще носят?

Она так сильно волнуется, прямо на взводе вся, что кажется, если я сейчас ее трону, Лена отпрыгнет как ошпаренная.

– Я вчера украл у отца сто тысяч, – огорошиваю ее.

Она тут же снова поворачивается ко мне и округляет глаза.

– Что? – переспрашивает одними губами.

– Я украл у отца сто тысяч, – повторяю и упиваюсь потрясением в ее взгляде. Сейчас она скажет: фу, как можно? Ты ужасен! Папа – это святое, а ты – чудовище. Или еще что-нибудь в том же духе.

Но она несколько секунд смотрит на меня своими бездонными глазищами, а потом спрашивает:

– Для мамы? Ты деньги взял для мамы? Чтобы ей передать? Потому что папа бы не дал, да?

Я киваю.

– Поэтому ты сегодня такой? Тебе нехорошо на душе? Но знаешь, ты все верно сделал. Уж лучше украсть и таким образом попытаться спасти жизнь человека, чем не замарать руки такой вот кражей, остаться как бы чистеньким, но не помочь. Я на твоем месте поступила бы точно так же! – горячо заверяет она.

Мне, конечно, смешно от ее пылких речей, но и… неожиданно приятно. Даже как-то легче немного становится.

После школы мы идем вместе, и это уже не выглядит «случайностью», как было в предыдущие дни, когда я будто ненароком пристраивался к ней. Сегодня мы вдвоем выходим из кабинета, где был последний урок, вместе спускаемся в гардероб, вместе выходим на улицу.

Неподалеку от школьных ворот стоит мать, прячась за фонарный столб. Я, конечно, понимаю, что она боится отца и его людей, но эта игра в шпионов уже раздражает.

– Я, наверное, пойду… – заметив ее, говорит Лена. – Не буду вам мешать. Тебе, наверное, хочется с ней наедине все обсудить.

– Останься, – ловлю ее руку. – Ничего мне с ней обсуждать не хочется. Я просто передам ей деньги, и пусть себе идет… лечиться.

Мать принимает конверт чуть не со слезами на глазах. Для приличия сначала отказывается, бормочет: зачем, не надо было, не стоило, но спасибо, спасибо…

А мне даже ее благодарности выслушивать невмоготу. Хочется скорее отойти и больше не приближаться. Даже самому как-то стремно, словно она – прокаженная, а я откупился и доволен. Но это не так, конечно. Просто мне некомфортно с ней рядом. Не знаю, почему.

Зато потом говорю Третьяковой:

– Пойдем по Карла Маркса?

Это значительный круг, и идти нам будет минут на двадцать дольше, а с нашей скоростью – мы еле бредем – и на все тридцать. Она бросает на меня взгляд, опять нежно розовеет и соглашается:

– Пойдем.

После обеда всё активно тает: кучи почерневшего снега, заледенелые за ночь тротуары, сосульки, свисающие с крыш. Кругом журчит, капает, хлюпает, растекается. По пути нам попадается огромная лужа. Я перескакиваю первым, разворачиваюсь и подаю Лене руку. Она полсекунды колеблется, но все же вкладывает в мою ладонь прохладные пальцы и быстро, мелкими шажочками перебегает по бордюру. Тихо говорит: спасибо.

– Да не за что, – бросаю я небрежно, но руку ее не выпускаю. И она не пытается ее вырвать. Так мы и идем дальше, взявшись за руки.

Жаль, в кафе она зайти отказывается.

– Я больше всего люблю весну, – сообщает Лена. – Особенно апрель и май. Я прямо чувствую…

Мы проходим мимо книжного магазина, в витрине которого выставлены на паллете разные книги. Третьякова замолкает на полуслове и приостанавливается на миг. Взгляд ее выхватывает одну из книжек, на миг загорается, потом гаснет. Я тоже любопытствую, что ее там так пленило. Оказывается, «Небо после бури». Ни книга, ни автор мне неизвестны. Но у нас с ней по части литературы вообще разные предпочтения.

– Так что ты чувствуешь? – напоминаю ей.

– Я? – удивляется она, потом вспоминает: – Ах да. Чувствую, как природа пробуждается. В марте будто стряхивает с себя тяжелый сон, в апреле – уже вовсю оживает, а в мае – ликует и празднует эту новую жизнь… Что ты так улыбаешься? Тебе так не кажется?

– Нет, но я вообще от лирики далек.

Она меня, конечно, забавляет, но рядом с ней мне хорошо. И несмотря на то, что мы и так до ее дома шли полчаса, потом еще у ворот стоим примерно столько же. Затем на улицу выходит какая-то пожилая женщина и зовет ее по имени. И Лена пугается, будто ее застали врасплох, и сбегает.

А я сажусь к Василию, который, конечно, уже тут как тут.

Дома в сети нахожу ту книгу, возле которой залипла Третьякова. Оказалось, это аж четвертый роман цикла. Ради интереса почитал первый том – муть, конечно, как по мне. Джинны, духи, демоны и прочая нечисть.

Вечером с работы приезжает отец. Он в хорошем настроении, пока в хорошем. За ужином рассказывает что-то бодрое, а я жду, когда он закончит свою мысль. Затем сообщаю:

– Я вчера взял из сейфа сто тысяч.

Он вскидывает на меня взгляд, потом усмехается.

– Ну, спасибо хоть сказал. Правда мог бы и попросить. Вроде я тебе ни в чем не отказывал… На что хоть взял?

Это самое сложное, еще сложнее, чем просто признаться, что я залез в его сейф. Потому что представляю, как у него будет реакция.

– Я их отдал матери.

– Чьей матери? – спрашивает отец, но в следующую секунду и сам понимает. Лицо его разительно меняется, прямо темнеет на глазах. – Как она… вот дрянь… Где вы