Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Симеон достал из сундука завёрнутую в голубой шёлк книгу. Но переплёт её был обычный, кожаный. Читал учитель стоя.

   — Сказал Патрикий-переводчик: «Господь да направит тебя, царь благоверный, и укрепит тебя, чтобы ты хранил закон и оберегал народ и сказанное в главах этих». — Симеон поднял глаза на ученика. — Слов в книгах множество, но драгоценна суть. Внимай, улавливай, и да откроется тебе сокровенное, вечное. Цари поставляются Богом не ради того, чтобы показать людям, каков высший почёт на белом свете. Бог ставит царей для оберегания народа от напастей, для служения законам, без которых разумная жизнь немыслима. Аристотель из-за старости своей не мог сопровождать в войнах царственного ученика. Александр же, благодарный учителю, возвёл его в правители ради его правомудрия и премудрости Божественной, за что философа причисляют к пророкам, хотя он не был послан Богом и не был законодателем. Найдено в книгах эллинских, что Господь сказал ему: «Ты скорее можешь быть назван ангелом, чем называться только умудрённым в премудростях бесчисленных». И разнятся сообщения о смерти его: иные говорят, что он вознёсся, подобно Илье, на колесницах, другие же говорят, что он умер, как и все смертные. Он научил мудрости своей Александра, который владел всей вселенной, пройдя её вдоль и поперёк. И стали повиноваться ему все арабы и фряги.

Симеон закрыл книгу, завернул её в шёлк, спрятал в сундук, сундук запер на замок.

   — Вот с этим и отпускаю тебя к твоим коням, — и вдруг сдвинул брови: — Что же ты не потребовал от меня ответа на свой вопрос? Я уклонился от толкования, а ты не настоял, и в знаниях твоих теперь — пробел... Увы! Язык может произносить слова и целые речи не подвластно разуму говорящего, но в следующих случаях. Во-первых, во сне, во-вторых, в бреду, когда человек болен или получил жестокие раны, в-третьих — при несчастном умопомешательстве. Однако бывает: человек здрав, бодрствует, но, занятый глубокой мыслью, движется, ест, пьёт и даже говорит как бы не помня себя. Такое разъединение с миром и с собой — редкость для людей обычных, но за обычай между мудрецами. Иное дело — сокрытие истины. Человек может думать одно, а говорить другое. Правду знает для себя, а для ушей других — поставляет ложь.

   — Но разве такого не бывает: человек думает плохо, очень плохо, а говорит всё-таки о хорошем! — воскликнул Фёдор.

   — Сие возможно. Так поступают чистые сердцем люди. Злое они оставляют для себя, чтобы потом молиться Богу и плакать о душе.

3

У царевича Фёдора, у сестры его царевны Софьи и у тёток их, царевен Ирины Михайловны да Татьяны Михайловны, завелась тайна: готовились к «пещному действу» в Теремной домовой церкви.

В моленной зажигали все лампады, множество свечей. Трое отроков, не поклонившихся статуе вавилонского царя Навуходоносора, Анания, Азария и Мисаил, ввергнутые в пламя пещи, ходили между огней с ангелом, охладившим пламя, и пели торжественную песнь Богу.

Племянника Фёдора Татьяна-Михайловна, устроительница затеи, выбрала на роль Анании, и не потому, что он царевич, но ради голоса. В хрустальном горлышке Фёдора, на верхах, появлялись трогательные взбулькиванья, как пузырьки в ключе, и до того это брало за душу — невозможно слёзы не уронить. Другие два отрока, Незговор, сын стрельца, Саввунька, сын дьякона, тоже были голосисты, да без изюминки.

День пророка Аггея выдался морозным, Саввуньку привели прямо с горок, накатался до реву — ноги спару сошлись[18]. Пока дьяконов сын держал ноги в холодной воде, пока оттаивал помаленьку, его место заняла Софья. Софье шёл пятнадцатый год, она была высокая, в поясе — оса, но руки имела толстые, плечи круглые и лицом была — полная луна.

   — Благословен Ты, Господи Боже, отцов наших, хвально и прославлено имя Твоё вовеки, — пропел Фёдор, и Софья, исполнявшая за Саввуньку роль Азарии, подхватила:

   — Ибо праведен Ты во всём, что соделал с нами, и все дела Твои истинны и пути Твои правы, и все суды Твои истинны.

У Софьи голос был низкий, но весёлый. Хорошо получилось.

Появился Саввунька. Софья, вздохнув, уступила ему место, но набралась храбрости, спросила тёток:

   — А может, мне можно?

   — Батюшка рассердится. Разве что мачеху твою попросить, Наталью Кирилловну...

   — Ну уж нет! — вспыхнула Софья.

«Пещное действо» свершалось в канун Рождества. Алексей Михайлович с Натальей Кирилловной обедню стояли в домовой церкви. Увидавши Фёдора среди отроков, певших «пещное действо», государь сделал было решительное движение, но укротил себя. Татьяна Михайловна исподтишка следила за братом и видела, как досадливое недоумение сменилось удовольствием, а когда Анания — Фёдор — пропел свою часть славословия Господня, прослезился. Ах, как ликовал голос царевича!

   — Благословите, солнце и луна, Господа, пойте и превозносите Его вовеки. Благословите, звёзды небесные, Господа, пойте и превозносите Его вовеки. Благословите, всякий дождь и роса, Господа, пойте и превозносите Его вовеки...

После службы Алексей Михайлович подарил Незговору и Саввуньке по штуке сукна и по два рубля серебром, а сыну своему посребренные доспехи да седло с саадаком:

Святки — праздник разверзшихся небес. В Святки Бог слышит русского человека. Русский человек на небо в эти дни и ночи глядит больше, чем за весь год. Солнце покажется — радость, надежда на скорую весну, луна душу переворачивает, а на звёзды русский человек смотрит как на деток.

Наталья Кирилловна мечтательницей не была, и государь, развлекая супругу, устроил на Святки шутейное торжество карлов. К царёвым и царицыным приехали в гости карлы Артамона Сергеевича, две супружеские пары: Захарка с Нунехией и Ванька Соловцов с Фервуфой. Имена карлицам дала Авдотья Григорьевна, когда их перекрещивали. Обе были немками — подарок Артамону Сергеевичу от магдебургских купцов.

Нунехия — ум имеющая — была и впрямь сметливая, прикидывалась простушкою, но всегда и во всём оказывалась правой, как, собственно, и святая Нунехия. Брошенная язычниками в море, дева пошла по нему, аки посуху, подобно самому Иисусу Христу. Святая Фервуфа покорила дивной красотой весь двор персидского царя. Карлица тоже была и телом, и личиком — само совершенство, глаз не оторвёшь, а росту Бог не дал — аршин с вершком.

Дворцовые карлы и карлицы одеты были пестро, иные носили колпаки с бубенцами. Гости же явились как важные персоны. Захарка с Ванькой в париках, в немецких генеральских мундирах со звёздами на лентах, их дамы в белоснежных платьях, на обручах, парики — хоть зажмурься, камни в перстнях отнюдь не фальшивые, жемчуга на шейках карлиц — гурмыжские.

Наталья Кирилловна ахнула от восторга.

Дворцовые карлы и карлицы принялись кривляться, безобразничать, гости смотрели на всё это безмолвно, с каменными лицами, а когда пришёл их черёд, Захарка и Ванька поставили для своих дам стулья, а Нунехия с Фервуфой взяли лютни, заиграли, запели. Голоса у них были как паутинка, ветра дуновение. Приходилось вслушиваться. Потом Нунехия играла, а Фервуфа кружилась, как ожившая куколка.

   — Будто сплю! — говорила Наталья Кирилловна, сияя глазами.

   — Вот что, Артамон! — сказал Алексей Михайлович. — Театр надо заводить. У многих государей есть театры.

   — Есть у меня на примете человек. Прикажи послать его в немецкие города за мастерами комедии играть.

   — Слышь, Наталья Кирилловна, — шепнул Алексей Михайлович на ушко супруге. — Театр с тобой заведём! Рада ли?

   — Рада. Сие для взыграния чувств, для флюидов.

   — Флюидов?! — Неведомое учёное слово в устах юной царицы растрогало великого государя.

А карлы между тем за пиршественный стол усаживались. Любимец Алексея Михайловича Зоил выпил чашу за здравие государя и государыни. И все эти маленькие люди осушили кубки и чары до дна. Тотчас выпили здравицу за царевича Фёдора, потом за царевича Ивана, за царевен, за царских гостей. И стол сделался пьян. Карлы совали друг другу в рот сладкие куски, иные уже валились головами в блюда, а кто и под стол.

Алексей Михайлович насмеялся и уже готов был окончить потеху, но тут у Захарки объявились гусли. Заиграл карла с переливами, возрокотал струнами басовитыми, запел с хрипотцой и отнюдь не пискляво. Слова песни были на удивление:

Жил-был государь-царь,Алексей сударь Михайлович московский,И выходит от ранней заутрени христосской,И ставится на Лобное место,И на все стороны государь поклонился,И проговорил надёжа государь-царь:«Ай же вы, князья и бояре!Пособите государю думу думать,Думу думать, а и не продумать бы,Что наступил король литовский,Наступает-то на город на Смоленец».

Старшие бояре принялись уговаривать царя отдать город без боя, без крови. Смоленец-де строение не московско — литовско, силы для обороны нет никакой, но меньшой боярин речь повёл иную: Смоленец строение не литовско, а московско, силы — сорок тысяч, казна бессчётная, постоять надо за родной город. Этого смельчака и послал царь воеводой постоять за русскую правду.