Ошибка президента - Фридрих Незнанский

Леонид заговорил о ее мнительности и пустом воображении, но Татьяна явственно слышала в его тоне беспокойство. И она твердо решила — никуда не уедет. Отчасти это было вызвано упрямством: или пусть объясняет все начистоту, или никуда она не поедет.

И она осталась.

Ей казалось, что она чувствует, как с каждым днем накаляется атмосфера в доме. Леонид стал мрачным и раздражительным. Он ни с кем не разговаривал и два дня подряд, сидя один на своей шикарной кухне, оборудованной по последнему слову западной бытовой техники, тихо по-русски надирался. Сам с собой.

Потом начались звонки по телефону. Все это было не случайно, ведь номер домашнего телефона Бурмеевых знали только самые близкие люди. Однажды Татьяна сама сняла трубку, Леонид, увидев это, грубо вырвал ее у нее из рук — такого никогда не случалось раньше. Он даже не стал слушать того, что ему говорили, а только грязно выругался и с силой швырнул трубку на аппарат.

—        Откуда они узнали номер? — только и спросила Татьяна, которой хватило ума не обижаться.

—        Эти? — спросил тогда Леонид. — Они все знают.

Больше она ничего не спрашивала, а только ждала конца.

И когда грянул взрыв, она нисколько не удивилась, только в голове мелькнула мысль: «Ну вот. Началось».

—        И ты так и не узнала, что это были за люди и чего они хотели? — спросил Турецкий, когда Татьяна закончила рассказ.

—        Я долго думала об этом, — ответила Татьяна, помедлив. — Мало ли о чем я могу догадываться. Я ведь ничего не знаю наверняка. У меня нет фактов. Не было.

—        А теперь? — спросил Турецкий.

—        Подождем немного, — ответила Татьяна, — посмотрим, как будут развиваться события. Если произойдет то, что я предполагаю, то найдутся выигравшие. Все прояснится. Скоро.

—        Объясни, — попросил Турецкий.

—        Потом, — уклонилась Татьяна.

Она погладила его по волосам и, легко соскочив с кровати, тихо выскользнула в темный больничный коридор.

Турецкий лежал, всматриваясь в темный потолок палаты. В голове все перепуталось. Было много неясного. Таинственные преследователи Леонида Бурмеева, странные намеки Романовой, всеобщее беспокойство за курс доллара. Но в то же время почему-то казалось, что достаточно сделать один шаг — и все прояснится. Завтра же. Татьяна кого- то подозревает, и Турецкий был уверен, что она права в своих подозрениях. «Скоро, — думал он, — скоро все прояснится». Главное — дотерпеть до этого «скоро». И тогда снова придет Татьяна, и он увидит ее, и они никогда больше не расстанутся. Хотелось верить в это.

—        Ну что, как наш подопечный? — спросил Меркулов, стоя в дверях больничной палаты.

Меркулов и сам удивлялся, насколько часто прокурору приходится ходить, по больницам, и ощущение складывалось такое, что в последнее время это приходилось делать чаще, чем раньше.

—        Как будто лучше, — ответила молоденькая белокурая медсестра. — Сейчас, подождите, вот только сделаю укольчик.

—        Это у вас не яд? — пошутил Меркулов.

Медсестра сделала удивленные глаза:

—        Поливитамины и антибиотики. Почему вы решили...

—        Ну что вы, ничего я не решил.

Меркулов подождал, пока сестра закончит необходимые процедуры.

—        Ну что, Александр Гаврилович, как себя чувствуете? Привыкаете к новшествам? — бодро спросил он.

Лежавший на кровати человек открыл глаза.

—        Здравствуйте, гражданин следователь, — сказал он. — Вот видите, вы и сдержали свое слово — и медсестричка такая, как я просил, да еще и со шприцем в руках. И Саруханов умер. Нет меня больше. А есть Александр Гаврилович Костаки. Грек. Как-то это на меня непохоже, а?

—        А вы что хотели? — улыбнулся Меркулов. — Зато вы теперь иголка в стогу сена. Людей с такой фамилией, именем и отчеством в нашей стране тысячи. А что бы вы хотели, стать Николаем Ивановичем Петровым — с вашими-то черными глазами?

—        Но грек-то зачем? — взмолился новоиспеченный Костаки.

—        Вы предпочли бы стать Рамазаном Курдоевым? — спросил Меркулов.

—        Ну нет, — улыбнулся Саруханов.

—        Итак, возвращаемся к нашему последнему разговору, — сказал Меркулов, перейдя на серьезный тон. — Я как будто выполнил свои обещания, даже медсестра вас устраивает. Теперь вы должны рассказать о том, как погиб Гамлет Карапетян.

Глава шестнадцатая ПУСТАЯ ПАЛАТА 

1

Когда Турецкий проснулся, осеннее нежаркое солнце заглядывало в палату. За окном облетали с кленов широкие желтые листья. В палату вошла вчерашняя медсестра с градусником.

Турецкий подумывал, не попросить ли ее позвать Татьяну Бурмееву. «Почему, собственно говоря, раненый следователь не может вести дело, если нужный свидетель этажом ниже?» Нет, пожалуй, это перебор. Еще не хватало, чтобы об их отношениях узнал весь больничный персонал. В ожидании завтрака он включил приемник.

—...продолжается паника, — услышал он конец фразы. — Вчера курс доллара составил две тысячи девятьсот рублей за один доллар США.

«Опять доллар, — со злостью подумал Турецкий, но почти сразу же злость уступила место удивлению. — Как, на тысячу меньше? Ну и дела».

—        Многие коммерческие банки, скупавшие валюту, понесли значительные убытки, — продолжал диктор.

«Подождем до завтра, — вспомнил Турецкий слова Татьяны Бурмеевой. — Найдутся выигравшие».

Сомнений не было. Татьяна предвидела такой ход событий. Доллар взлетает на тысячу рублей, а затем буквально через несколько дней стремительно падает. Кто-то терпит большие убытки, а кто-то выигрывает. Причем выигрывают те, кто ЗАРАНЕЕ знал о том, что курс упадет.

Турецкий, невзирая на ноющее плечо, откинул одеяло и вскочил на ноги.

—        Александр Борисович, вам нельзя вставать! — услышал он протестующий голос сестры. — Завтрак вам сейчас принесут.

—        Черт с ним с завтраком! — воскликнул Турецкий. — Вы слышали про курс доллара?

—        Что за шум? — сказал, входя в палату, лечащий врач Геннадий Иванович, который совсем недавно вынул пулю из плеча Турецкого. — Доллар долларом, дорогой Александр Борисович, а если вы хотите поскорее выписаться, то нужно быть осторожнее. Огнестрельные ранения не так безобидны, как считают некоторые. Вы же не хотите лишиться руки.

Пришлось повиноваться. Турецкий до сих пор не мог понять, что заставляет его, следователя по особо важным делам, всегда пасовать перед врачами. Ведь в конце концов он сам взрослый, свободный человек. Это же всего лишь врач, а вовсе не представитель какой-то очередной силовой структуры. В том-то и дело, что, будь перед ним мент или комитетчик, Турецкий без всяких сомнений дал бы ему должный отпор. А вот человек в белом халате со стетоскопом, или, как бишь его там, на груди завораживал его совершенно и заставлял слушаться себя, особенно когда, как сейчас, говорил тоном старшего.

Турецкий послушно вернулся и лег в постель, хотя единственным его желанием было немедленно броситься к Татьяне и обсудить с ней проблему этого чертова курса. Она ведь вчера именно для этого пришла к нему, а вовсе не для... Турецкий вздохнул. В глубине души он нисколько не сожалел, что дело повернулось таким образом.

Врач осмотрел его плечо, посмотрел в журнале на записи температуры и довольно заметил:

—        Сегодня после обеда перевязка.

—        А когда я смогу домой? — спросил Турецкий.

—        Домой? — улыбнулся врач. — У вас же огнестрельное ранение, дорогой мой. Если по науке, то вам еще лежать и лежать.

— Ну а если по практике? — спросил Турецкий. — Вы же понимаете, я не могу здесь задерживаться. Я же следователь.

—        Ничего, пусть ваши преступники еще немного погуляют на воле, — хохотнул врач, — а такой, как сейчас, вы все равно никого не поймаете. В общем, так: ничего обещать не могу. Посмотрим на перевязке.

Он дал какие-то указания сестре, и та через некоторое время вернулась со шприцем. Турецкий покорно сносил уколы, которых втайне боялся с детства, и только после этого его оставили в покое. Некоторое время он лежал, вслушиваясь в торопливые шаги медсестер по коридору, и уже хотел решительно откинуть одеяло, но вдруг им овладело какое-то оцепенение. По телу разлилась ленивая истома. «Что они мне вкатили? — подумал Турецкий, закрывая глаза. — Или они решили, что я псих?»

И тем не менее, несмотря на большую дозу успокоительного, он продолжал думать о своем.

Сомнений не оставалось — Татьяна Бурмеева знала или догадывалась, кто угрожал ее мужу. И это было прямым образом связано с резким колебанием курса.

«Возможно, — медленно шевелились мысли в мозгу Турецкого, — возможно, от Леонида Бурмеева требовали, чтобы он определенным образом повел себя на валютной бирже, чтобы этот скачок курса произошел». Он постарался вспомнить все, что помнил из курса политэкономии капитализма, но это оказалось непростым делом. Турецкий, учась в институте, искренне ненавидел все эти истории КПСС и политэкономии, которые слились у него в единый клубок неприятных воспоминаний, связанных с тупой догматической зубрежкой. Вместо того чтобы вспомнить то, что они изучали из теории Карла Маркса, он почему-то представил преподавательницу марксизма Нину Поликарповну — неопределенного возраста молодящуюся особу, которая требовала моментальных ответов на вопросы типа: «В чем ошибался Гегель, в-пятых» ?