Время красного дракона - Владилен Машковцев

— Так можно и убить художника.

— Приходи вечером, Аркаша. Фрося ждет тебя. Там и поговорим о художниках.

— Разумеется, приду. Рискуешь ты, Миша, из-за меня. Вдруг настучит кто-нибудь.

— Извернемся как-нибудь. И есть у меня задумка — освободить Фросю.

— Не думаю, что это возможно, Миша.

— До встречи, Аркаша!

Провожали на вокзал Веру Игнатьевну — Порошин, Функ и Шмель, подошла и Людмила Татьяничева. Шмель ведь не участвовал в разрушении скульптур. И напротив — он загораживал грудью одну из гипсовых фигур. Мухиной показалось, что Шмель пытался спасти Фроську.

— Спасибо вам, в тот страшный час вы были моими единственными защитниками, — благодарила Вера Игнатьевна Татьяничеву, Функа и Шмеля.

— Какие мы защитники? Струсили мы, — вздохнула Татьяничева.

— А комиссия находилась в состоянии коллективного психоза. Как наблюдатель и врач — констатирую, — отметил Функ.

Порошин не знал подробностей события, но рассуждал:

— Виновных, наверно, нет. Стечение обстоятельств, ситуация. Председатель комиссии Коробов — хороший человек, но в искусстве — ни в зуб ногой. Берман испугался, что изваяли врагов народа. Я бы не нашел выхода из такого положения. Сложное время. Обострение классовой борьбы.

Шмель не согласился:

— Врагов народа и надо было разбить. А почему крушили Шатилина, меня, Женю Майкова?

— Я не верю, что Григорий Коровин — враг народа, — сказала Мухина.

— И я не верю! — поддержал ее доктор Функ.

Шмель провоцировал:

— НКВД не арестовывает безвинных.

Порошин пожалел, что взял на вокзал Мордехая. Сексот явно переигрывал, вносил дискомфорт в беседу.

— А вы знали, Вера Игнатьевна, в Москве профессора Порошина? — начал отвлекать внимание Аркадий Иванович от своего верного сексота.

— Кто же не знал в Москве Порошина? — посмотрела пристально Вера Игнатьевна на Аркадия Ивановича. — Но ведь профессора арестовали. Между прочим, вы похожи на него. Наверно, родственник, племянник?

— Я сын профессора Порошина.

— Извините, — замолчала неловко Вера Игнатьевна.

Шмель заповодил своими круглыми ушами:

— Разве ваш батюшка арестован?

— У меня нет о нем никаких сведений.

— Несчастье-то какое, просто беда, — засокрушался Шмель.

Сочувствие Шмеля было настолько слащавым и фальшивым, что вызывало раздражение. Порошин отвел под локоть своего сексота в сторону и дал ему задание:

— Видишь вот там, Мордехай, женщина в мехах?

— Вижу, Аркадий Ваныч.

— Ты знаешь, кто это?

— Известно, сие супруга секретаря горкома партии Бермана.

— Выясни, кого она провожает, о чем говорит? Не спускай с нее глаз, это очень важно, ответственно. В общем покрутись возле нее два-три дня.

Шмель засеменил по перрону, надвинув кепку на глаза, оттопырив еще больше свои уши-лопухи. Он не удосужился даже попрощаться с Мухиной, ушел, как охотничья собака, по следу.

— Какая неприятная личность, — брезгливо поморщился Функ. — У него физиономия подлеца.

Порошин вступился за своего помощника:

— Внешность часто обманчива. Шмель — хороший парень.

— Значит, сын его будет подлецом или внук. Из его рода должно выползти насекомое! — не унимался Функ.

Мухина села в вагон, уехала, не имея никаких претензий к НКВД. Она была приятно удивлена, что в органах есть такие чуткие и вежливые люди, как заместитель начальника милиции Порошин. Про выстрел Придорогина Вера Игнатьевна действительно не помнила. Она его в мастерской тогда просто не услышала — от нервного потрясения. И когда Татьяничева позднее начинала при встречах в Москве напоминать Мухиной о событиях в мастерской, Вера Игнатьевна отвечала честно:

— Я почти ничего не помню...

Порошин проводил Мухину и сразу же вернулся в горотдел. Ему хотелось узнать, как держится на втором допросе Григорий Коровин. Бурдин рассказывал, что Голубицкий подписал признание в сущности без физического воздействия. В крайнем случае — синяков на его теле и лице никто не видел. Бурдин подвесил Голубицкого в камере-тире ногами к потолку, голого. Лейтенант ударил арестованного ребром увесистой деревянной линейки в междуножье всего один раз. Голубицкий завопил, будто с него живого сдирают кожу, заплакал, заскулил:

— Я во всем признаюсь! Я все подпишу!

Арестованные подписывали самые нелепые признания не только потому, что не выдерживали истязаний. Они общались в камерах с заключенными и быстро понимали: отрицание вины ничего не дает, не спасает. К высшей мере наказания приговаривали и тех, кто не признавал себя вредителем, шпионом, врагом народа. И даже напротив, кто помогал следователям, называл побольше сообщников, тот мог остаться в живых, получив десять лет, хотя бы в виде обещания. Терехов и Огородников дали показания на своего начальника Голубицкого. Тяжелые аварии в цехе были, за них надо было отвечать. Огородников ожидал, что начальник цеха быстро докажет несостоятельность обвинений. Он человек умный, грамотный, в почете. И тогда — освободят всех. Терехов чуял — насколько бесполезно сопротивление. Сталевара Коровина и Огородников, и Терехов сначала назвали при вопросе: «Кто ваши друзья, знакомые? С кем проводили вместе выходные дни, выпивали?» Но уже через два часа согласились: Григорий Коровин был членом подпольной организации, имел задание — взорвать мартеновский цех, предварительно сбросив в ковш с расплавленной сталью — директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана.

В НКВД избивали арестованных не так уж часто. Пушков и Двойников умели уговаривать подследственных, убеждать их в необходимости подписать какое-нибудь признание. Степанов тоже не бил подследственных, он просто не давал им воды, держал их на ногах по двое-трое суток. Круто обращались обычно с упрямцами, гордецами, личностями буйными, которые бросались в драку, оказывали сопротивление, норовили ударить следователя. Григория Коровина привязали к опорной бетонной стойке, колотили, пинали его часа три, пытали электротоком. Дважды он обманывал Бурдина:

— Отвяжите, все подпишу!

Но как только его освобождали от пут, сразу же бросался бешено в драку. Коровин выбил Матафонову зубы, проломил череп Степанову, подбил глаз Бурдину, переломил ребра бригадмильцу Разенкову. И Степанова, и Разенкова увезли в больницу на машине скорой помощи. Коровина оглушили ударом приклада по голове, снова прикрутили колючей проволокой к бетонной опоре.

— Плесни ему водичкой в рыло, — попросил Бурдин сержанта. Коровин очнулся, промычал что-то, попытался вырваться из проволочных вязей, но сил уже не было.

— Ну и вражина ты! — сплюнул Бурдин.

— Я коммунист, — прохрипел Коровин. — А вот вы и есть враги народа. Вы позорите нашу советскую власть!

— Значится, ты большевик? — достал Матафонов из кармана свое надежное оружие допросов: плоскогубцы.

В камеру вошел следователь Двойников:

— У меня два упрямца есть. Пусть поглядят, как вы Коровина щекотите. Может, выводы сделают для себя.

— Веди, поставь их в угол, — согласился Бурдин.

Упрямцами оказались поэт Михаил Люгарин и секретарь горкома комсомола Лев Рудницкий.

— Гляди, морда жидовская, — сказал Матафонов Рудницкому.

— Начинай! — скомандовал Бурдин, охлаждая влажным носовым платком свой подбитый глаз.

Матафонов разорвал на Коровине рубаху, ухватил плоскогубцами кожу возле ключицы, рванул:

— Кто ты, падла? Коммунист или враг народа?

— Коммунист! — не сдавался Коровин.

— Рви у него мясо из подмышек, там больнее, — посоветовал Бурдин.

Поучать Матафонова не нужно было, он знал, где больнее, свирепо рвал кожу с мясом и снова спрашивал тупо:

— Ты кто?

— Коммунист!

— И сдохнешь в обмане?

— И умру коммунистом.

— Дружки твои сознались.

— Вы запытали их, сломили. На оговор толкнули.

— Врешь, Коровин! Мы не пытали их. И пальцем не тронули. У них совесть заговорила. Сами покаялись.

— Сейчас тебя к столбу привяжем, — пугнул Люгарина Бурдин.

У Рудницкого подкосились ноги, упал. Двойников улыбался. Мол, вот — смотрите, упрямцы, что вас ждет. Порошин, проходя мимо дежурного по горотделу, услышал печальную новость: только что в больнице скончался младший лейтенант госбезопасности Степанов.

— Его убил на допросе этот бандит, Коровин, — сообщил дежурный. Аркадий Иванович спустился в подвальное помещение, где допрашивали Коровина, но не узнал его — настолько он был изувечен.

— Кто это? — спросил у Бурдина Порошин.

— Известно кто, Коровин-сволочуга! — продолжал рвать плоскогубцами Матафонов буйного арестанта.

Порошин распорядился:

— Отвяжите его. И ко мне в кабинет. Я сам его допрошу.

— Он же убьет вас, — опасливо засомневался Бурдин.

Аркадий Иванович отобрал у Матафонова плоскогубцы, перекусил ими в нескольких местах колючую проволоку, которой Коровин был привязан к бетонной стойке-опоре.