А у нас во дворе - Лариса Миллер

Если наша с Леркой дружба выдержала новогодний эпизод с брудершафтом, то она довольно сильно пострадала на целине из-за Леркиной больной ноги. Мое идейное воспитание заставляло меня работать, работать и работать — разгружать и загружать вагоны, разгружать и загружать машины, закидывать зерно на транспортер. В общем, делать все что положено. Таков был мой принцип, внушенный мне еще в детстве бабушкой. Леркино отлынивание (ведь пошла же она, несмотря на больную ногу, встречать Льва!) меня потрясло. Мы общались все меньше и меньше. Мне даже трудно вспомнить, где она была на обратном пути в Москву и как мы простились. И все же конец наступил не тогда. Он наступил, когда Лерка заявила мне, что не хочет видеть мою маму, которая, отказавшись от своей любви, выбрала более легкий путь: «Ей нужны костылики. Так ей и передай». Я задохнулась от обиды и не нашла что ответить.

Впрочем, какая разница, почему кончилась наша дружба? Она кончилась, потому что все кончается: и юность, и любовь, и дружба.

Родив дочь, Лерка взяла академический отпуск и, вернувшись через год в институт, оказалась на курс младше. Однаж ды в поисках своей аудитории я прильнула к просверленной в одной из дверей дырочке и увидела Лерку. Она сидела за столом и, щуря свои бирюзовые глаза, смотрела вдаль. Губы ее вздрагивали, волосы золотились под лучом. Была ли в ней тайна? Наверное, была, если и сорок лет спустя я помню ее облик во всех деталях. Ее лицо осталось для меня лицом нашей юности: пленительной, неповторимой, вероломной, полной тайных надежд и болезненных разочарований (какие еще банальности я упустила?).

Фея времен года

В чем она была тогда на сцене? Кажется, в черном трико. Гибкая, тонкая, она играла фею в спектакле «Времена года», поставленном студией пластической драмы (не уверена, что студия называлась именно так). В спектакле звучала музыка Вивальди, которая нынче весьма популярна в американских супермаркетах, где, наверное, часто бывает Фея, переселившаяся в Штаты лет десять назад. Приятно ли ей постоянно слышать столь знакомую музыку? Вспоминает ли она конец 1970-х, когда играла на сцене популярной тогда студии пластики?

«Знаешь, я так устаю от всех своих нагрузок, что просто стоя сплю», — написала она мне из Штатов. Наверное, при такой усталости и вспоминать нет сил. Да и зачем вспоминать? Йоги считают это занятие бесплодным и бесполезным. Так предадимся же ему, этому бесполезному занятию, которое одно только и способно объяснить нам, что происходит внутри и вокруг нас. А потому я направляю луч памяти на сцену, где хрупкий принц тщетно пытается всучить красную розу очередному объекту своей любви: то сумасбродной, розовой, как поросенок, принцессе, то похожей на фарфоровую куклу дочери китайского мандарина, то бесстрашной и бессердечной, закованной в латы воительнице. Зима сменяется весной, весна летом, лето осенью, а принц все страдает и странствует в поисках счастья, в упор не видя преданно любящую его Фею времен года. Вот она, вовлекая его в свой танец, снежным вихрем носится по сцене, вот медленно вращается в веночке из полевых цветов, вот, утягивая его за собой, неистово кружится, подобно гонимым ветром осенним листьям. А принц — он с ней и не с ней. С ней, потому что она — это снег, трава, листья. Не с ней, потому что это всего лишь снег, трава, листья, то есть некая данность, нечто само собой разумеющееся. Как она, Фея, может убедить его в том, что и весенний хаос, и летнее многоцветье, и снежный вихрь — все это ему, ему, от которого ей нужна самая малость — чтоб он подарил ей свою красную розу? Но этого никогда не случится, потому что он относится к ней как к погоде и, в очередной раз влюбляясь, рассеянно грызет протянутую ему Феей травинку.

После спектакля моя спутница повела меня за кулисы знакомиться с Феей, которую хорошо знала. Я ожидала увидеть богемного вида примадонну, а увидела приветливую молодую женщину, которая, протянув мне руку, человечьим голосом сказала: «Марта». Мы похвалили спектакль и ее игру. «Вам понравилось? Правда понравилось?» — радостно переспросила она. По коридору прошли еще не успевшие разгримироваться аист с аистихой, в углу курили принц с китайским мандарином. Несли какие-то громоздкие коробки, приборы. Кто-то с кем-то о чем-то торопливо договаривался. «Вы, наверное, едва стоите на ногах. Не будем вас больше держать». — «Нет-нет. Я очень рада, что вы пришли. Мы обязательно увидимся. Я знаю, что вы пишете стихи, и очень хотела бы их почитать». — «Конечно, я подарю вам книжку».

«Это Фея. Узнаешь?» — спросила я сына, когда Марта впервые пришла к нам в гости. Сын смотрел на нее во все глаза. К тому времени я успела сводить на спектакль почти всех своих друзей и близких. Во мне непрерывно звучала музыка Вивальди, а теперь и сама Фея пожаловала в гости. Она сидела в кресле и слушала мои стихи. «Хочешь, я пластически изображу какую-нибудь стихотворную строку?

Мы это часто практикуем во время занятий. Скажи какую».

«Печаль моя светла. Печаль моя полна тобою», — предложила я. Марта встала, сбросила толстый свитер и, на секунду задумавшись, закрыла лицо руками. Потом откинулась назад, наклонилась вперед и, наконец, медленно отведя руки от лица, устремила взгляд в пространство, в котором жил ее (если бы ЕЕ!) принц.

«Знаешь, — говорила она мне в одну из наших встреч, — я жить не хотела, когда он ушел. В крайнем случае я готова была что-нибудь с собой сделать». Это «в крайнем случае» она употребляла к месту и не к месту. Родным ее языком был литовский, и до восемнадцати лет она жила в маленьком литовском городке, где русская соседка, привязавшись к девочке, проводила в беседах с ней целые часы. Отсюда и беглый русский и почти полное отсутствие акцента. Разве что слегка редуцированные гласные и некоторые невпопад употребляемые слова. «Спасло меня только то, что я перешла в другую труппу, — говорила Марта, — если бы осталась на прежнем месте и встречалась с ним каждый день… До сих пор не пойму, как я выжила. Знаешь, когда мы ее впервые увидели, его теперешнюю жену, она ему активно не понравилась. Он все приставал ко мне: „Что у нее с лицом? Почему у нее такая кожа? Она что, рябая?“ И я, как дура, ее защищала: „Ну что ты хочешь? Чем она виновата? В крайнем случае не хуже других“. И вдруг однажды как обухом по голове: „Знаешь, я ухожу к ней. Прости, но так получилось“. Я выбежала из дома в чем была. Где ходила, что делала, как назад вернулась — ничего не помню. Не спала, не ела. Только курила. Сейчас уже легче — пять лет прошло. И все же иногда сердце ноет, ноет и тоска такая».

Как-то раз Марта позвала меня на прогон нового спектакля, где у нее была небольшая роль. Она играла мать скульптора, которая, сама того не желая, мешает ему жить, мучая своей неустанной заботой. Сын борется с ней, пытаясь освободиться от ее мелочной опеки и чрезмерной любви, чтоб, освободившись… лепить ее скульптуру. В каждом его движении одержимость и мощь. Изгнав мать, он заполняет ею свою жизнь и встает на колени перед завершенной скульптурой. Что это — позднее раскаяние, прозрение? Но, окажись мать рядом, он, скорей всего, снова прогонит ее. Ему необходима свобода от тесных уз и назойливой реальности, чтоб превратить эту реальность в произведение искусства.

Но, какую бы роль Марта не играла, я видела в ней Фею. Когда-то в одной французской книге я читала о женщине настолько гибкой и тонкой, что она походила на черточку. Готическая фигурка Марты в черном трико была такой черточкой, таким легким, летучим штрихом.

Однажды Марта взяла меня с собой на репетицию, которой предшествовала разминка. Продемонстрировав несколько движений, руководитель, щелкнув пальцами, предлагал актерам поменять позу. Щелк — одна поза, щелк — другая, щелк — третья. Темп убыстряется, и движения, сменяя друг друга, сливаются в одно. Гибче, гибче, быстрее, легче, держите темп. А теперь глиссандо. И никакого залипания на одной ноте, все летит, все движется. Как в жизни. Щелк — зима, щелк — лето, щелк — и Марта замужем. Вот уже и дочка родилась. Пройдет несколько лет, и девочка станет такой же гибкой и длинноногой, как ее мать. К тому же она окажется исключительно музыкальной. С ней будет заниматься музыкой бабушка, а позже, когда жизнь опять сделает «щелк», человек, про которого Марта несколько высокопарно скажет мне: «Это мужчина моей жизни». Но щелчки судьбы — они ведь весьма болезненны. Щелк — и «мужчина ее жизни», измучив Марту перепадами настроения, приступами язвенной болезни, взаимоотношениями с прежними женами, уезжает на Запад. Он пишет ей оттуда и даже присылает деньги, но Марта одна. Нет, не одна. Теперь у нее дочь и щенок, который приблудился к ней во время каких-то гастролей. Он знал, что делал: ведь она — Фея времен года, то есть душа флоры и фауны.

Но Фея ли она? Разве Фея может перестать быть Феей? Разве актер может покинуть театр?