Здравствуй, Гр-р! - Татьяна Стекольникова

Я думала об Анне — справится ли она со всеми этими кнопками и сенсорами? А вдруг я что-то упустила, забыла?.. Интересно, как Анна отнесется к своему, а вернее, моему внешнему виду? Отважится ли позвонить Громову? Я успела увидеть, как стекло подернулось рябью — как речная гладь от ветра, а мое отражение вдруг рассыпалось, распалось на квадратики — как разобранный пазл… И…

…Как бы я ни готовилась к встрече с 1909 годом, какие бы картины ни рисовала в своем воображении, все случилось мгновенно, и я снова не успела понять, как же я там оказалась. А я там оказалась…

3. Я снова Анна.

Я продолжала смотреть в зеркало, в свое зеркало, но в комнате Анны. На меня из зеркала смотрела Анна. Постояв какое-то время в виде девушки с веслом, я понемногу пришла в себя — наверное, правильнее сказать, в Анну… Было уже достаточно светло, Анна вполне одета, в том самом цвета морской волны домашнем платье. В комнате, похоже, ничего не изменилось. Во всяком случае, сонетка была на прежнем месте. Я решила не терять времени и потянула за нее, а потом подошла к окну. Стекла разрисованы морозом — значит, в Питере все еще зима… Ну, будем надеяться, что я попала в 1909 год, и во вторую половину декабря — дома, в двадцать первом веке, я нажимала на все воображаемые синие кнопки, чтобы только не промазать. Дверь открылась, и вошла небольшого роста девушка с длинной светлой косой — в таком же, как было на Даше, черном платье и белом переднике.

— Как вас зовут?

Я подумала, что репутация девицы с приветом приклеилась к Анне надолго, поэтому мой вопрос горничную удивит не очень.

— Я Устя…

Ничего себе… Это что, та самая Тюня? Девушка спокойно ждала, что будет дальше, — видимо, с Анной обращались, как с больной, не перечили.

— Устя, а какой сегодня день?

— Так двадцать шестое… Воскресение…

— А месяц?

— Так декабрь… Новый год скоро…

— А год сейчас какой? Девятьсот девятый?

Тюня кивнула, во все глаза глядя на меня. Возможно, о ненормальности Анны она только слышала, а сама столкнулась с этим впервые. Подожди, то ли еще будет!

— А где Мария Петровна?

— У себя. Парикмахера ждут…

— Зачем?

— Так на бал поедете…

— Проводите меня к ней…

И мы пошли — Тюня впереди, а я за ней, думая, как обращаться к Марии Петровне — теперь-то я знала, что она моя прапрабабушка…

В ее комнате в мое первое посещение девятьсот девятого года я не была. И когда вошла, снова впала в ступор: я узнала те самые ампирные кресла и столик, которые стоят сейчас в моей мансарде.

Пока я их разглядывала, Мария Петровна, сидевшая за столиком, сказала:

— Хорошо, что ты зашла, Аня, надо решить, что с парюрой делать…

Леший его знает, что они под парюрой понимают… В наше время это слово как-то не в ходу. Чаще говорят "комплект украшений" или "гарнитур"… Мне, как литредактору, положено знать массу слов — даже те, которые не в ходу. Пришлось однажды работать над романом из старой жизни, так там описывались парюры — большая и малая. Большая — это когда женщина украшала себя с головы до ног, вернее, до рук: диадема, серьги, ожерелье, брошь, браслет, кольцо. В малую парюру могли войти два-три предмета из большой. Я подошла к столу. Перед Марией Петровной лежал знакомый мне футляр, похожий на готовальню — все его ячейки были заполнены: серьги, брошь и ожерелье с подвеской — голубовато-синий камень в виде капли.

— Ваш отец перед смертью распорядился разделить парюру между тобой и Полиной. Кому-то серьги и брошь, а кому-то — Царь Ночи.

— Что? — не поняла я. И продолжила:

— Вообще-то я пришла сказать, что опять у меня амнезия… Э-э-э… То есть ничего не помню… Вернее, помню только то, что было 20 ноября… И про Дашу знаю…

— А я-то надеялась, что с тобой больше этого не случится… Я вызову Алексея Эдуардовича…

— Не надо старика беспокоить… Лучше скажите, как мне увидеться с Сурминым…

— А это еще зачем?

— Хочу выяснить кое-что об убийстве Ивана Спиридоновича.

— Анна, тебе что, мало позора?

И прапрабабушка снова перешла на французский.

— Ба, ну не надо… Не понимаю я…

Мария Петровна так удивилась, что даже не стала следить за выражением своего лица. Может, все-таки лучше называть ее маман, как в прошлый раз?

— Маман, правда, не понимаю…

— Все-таки я извещу Алексея Эдуардовича… И отправлю Мордвиновым письмо, что мы не будем на вечере, — сошлюсь на твое нездоровье. Так даже лучше будет, чем слушать, как за спиной шепчутся. Полину только жалко — ей-то за что… Так ты не ответила, что с парюрой?

— Нет, вы скажите сначала, как с Сурминым связаться?

— Связаться? Это вступить в связь? Анна, ты действительно сумасшедшая… Ты же знаешь, Сурмин женат. Такая трагедия в семье…

— Да нет, связаться — это значит встретиться, переговорить… А что с его семьей?

— Все-таки не могу понять — притворяешься ты или нет… Тебе рассказывали, что прошлой зимой его жена с сыном, десятилетним мальчиком, оказались рядом с каретой, в которую бросили бомбу. Мальчик погиб на месте, а жена Арсения Венедиктовича с тех пор в кресле-каталке — не ходит, последствия ранения… Доктора сказали — до конца дней… Дочь у них еще — лет семи, наверное…

Вот, значит, как… А я, идиотка, что вытворяла… Я вспомнила свой "припадок", и мне стало стыдно…

— Вечер… Ничего отменять не надо! Это во сколько?

— В шесть. Но как ты там будешь — если не помнишь ничего и никого? Конфуз очередной…

— А вы приставьте ко мне Антона… Владимировича. Пусть подсказывает… И все-таки мне нужно переговорить с Сурминым…

— Хорошо. Пусть по-твоему будет…

Мы прошли в кабинет. Там было все по-прежнему — кроме телефона. Не знаю, где он находился в прошлый раз, но сейчас аппарат стоял на столе — приличных размеров полированный ящик, труба здоровенная — в форме английской "G", и никакого диска с дырками, чтобы набирать номер. Мария Петровна сняла трубку, крутанула ручку сбоку ящика и произнесла: "Квартира следователя Сурмина. Соедините, пожалуйста, побыстрее".

И затем пауза — минут на пять… Я порывалась заговорить, но Мария Петровна знаком велела молчать. Я послушалась и стала думать о том, как бы устроить так, чтобы поговорить с Сурминым наедине — похоже, прапрабабушка решила не выпускать прабабушку из поля зрения. Наконец, в трубке послышалось жужжание, даже отдельные слова можно разобрать:

"…у телефона… с кем имею…"

Маман назвала себя, и они с Сурминым долго обменивались любезностями, пока Марья Петровна не перешла к цели:

— Арсений Венедиктович, моя дочь Анна желает с вами поговорить. Она утверждает, это крайне важно.