Михаил Чехов - Виктор Алексеевич Громов

всем издали. Но и за ним наблюдают зорко { 145 } рабочие и их вожак Неуловимый. Это люди здравого смысла, твердой воли – те, кто сметет в свое время и гнет, и глупость, и грязные махинации.

А пока, словно обезумевшие, устремились Аблеуховы, отец и сын, к себе на Гагаринскую. Только в том случае, если мы ни на мгновение не будем забывать, что оба они потрясены до сумасшествия, только тогда сможем мы представить себе, какой остроты достигала эта сцена Аполлона Аполлоновича и Николая Аполлоновича в исполнении Чехова и Берсенева.

Их потрясение вызывало не жалость, а гораздо более сложные чувства: метания этих двух опозоренных, гибнущих существ, вспышки неожиданных, искренних порывов у людей, которые раньше были так далеки от всего душевного, сердечного, – открывали зрителям неведомые доселе свойства этих людей.

Запыхавшийся, вбегает в свои апартаменты Аполлон Аполлонович, мечется, хватая воздух ртом… То обращается мысленно к тем, кто издевался над ним на балу, и кричит им:

– А? законов нет? Правил нет?… Нет-с, законы, государи мои, есть… пока есть…

То вдруг начинает вспоминать детство Коленьки:

– Я его и таскал, и подкидывал, и стишки сочинял;

«Дурачок, простачок,

Коленька танцует,

Он надел колпачок,

Не коне гарцует».

– Ну и вот; дотанцевался…

Тут на Аблеухова сваливается еще один камень: Семеныч сообщает, что из-за границы вернулась жена Аполлона Аполлоновича, Анна Петровна:

– Они адресок тут оставили.

Напрягая остатки старческого голоса, Аблеухов резко обрывал Семеныча:

– Не ваше тут дело… Вам пыль стирать… пыль… Много пыли… – и взбирался высоко на лесенку, чтобы сметать со шкафов тучи пыли, не замечая, как издеваются над ним за спиной лакеи.

Тогда появляется Николай Аполлонович. Полыхая красным домино, он проносится в свои комнаты, дрожащими руками отдирает письменный стол, достает узелок и роняет стул. На шум на пороге его комнаты появляется отец.

Сложные чувства выражало в этот момент лицо Аблеухова – Чехова: боль, негодование, обида, растерянность, брезгливость и {

146 } смутная жалость к сыну, стоящему перед ним все в том же нелепом красном домино.

На мгновение в Аблеухове – Чехове вспыхивал гнев. Взлетала кверху его рука, словно он хотел ударить сына, и тотчас бессильно поникала. Отец с готовностью, даже с какой-то радостью принимал бестолковые объяснения сына, что тот надел домино, держа пари. Смертельно усталым голосом Аблеухов сообщал сыну о неожиданном приезде матери и обрывал себя:

– Об этом мы после… Ступай…

Они расходились в полуобморочном состоянии. Еле дойдя до своего стола, Николай Аполлонович, как в бреду, вынимает из узелочка сардинницу с часовым механизмом:

– Вот оно. Бомба… Тикает!… В реку!

Но силы оставляли его. Он терял сознание и опускался в кресло.

Отец был не в силах отойти от двери сына и снова входил к нему. Тут начиналось самое страшное, что доводило зрителей до крайнего напряжения. Ничего не сознавая, приняв обморок сына за сон, Аблеухов – Чехов вдруг, совершенно как ребенок, заинтересовывался сардинницей:

– Скажите, пожалуйста, тикает… Курьезная штука… – и на цыпочках уносил к себе тикающую адскую машину, как интереснейшую игрушку, там рассматривал ее и пробовал открывать ножичком.

В это мгновение приходил в себя и вскакивал с кресла Николай Аполлонович, с ужасом замечал исчезновение сардинницы. Вдруг догадывался, что унести ее мог только отец, чья смерть заключена в этой железной коробке.

Николай Аполлонович влетал к отцу и застывал на секунду, видя, как тот ковыряет бомбу ножом. Короткая борьба… Вот сын вырвал коробку у отца… Неуклюжее, неосторожное движение, и Николай Аполлонович ронял смертоносную сардинницу. Отскочив назад, он со сдавленным стоном закрывал лицо руками… и зрители в этот миг невольно резко откидывались на спинки кресел… Тотчас прекращалось тревожное тикание, и… наступала полнейшая тишина. Да, тишина! Ее неожиданность действовала оглушительно.

Следовала одна из самых удивительных сцен Аблеухова: смеясь заразительным детским смешком, Чехов наклонялся, играючи высыпал из сардинницы желтый песочек и с наивным изумлением говорил:

– Песок… пески…

{

147 } Не веря в фантастическое счастье, сын открывал лицо и без сил опускался на ближайший стул, шепча:

– С песком?!. Слава богу…

Потом из сардинницы выпадает маленький пакетец, в нем… фига и масло, а на бумажке написано «фига с маслом». И отец и сын безумно рады, что все можно превратить в смешной анекдот. Сын начинает этот глупый анекдот фразой:

– С дамой шутки шутил…

А отец подхватывает:

– А она тебе: вот вам… м-ме… кукиш с маслом… Не без остроумия.

У сына хватает сил, чтобы сказать: «Простите меня…» – а отец едва успевает тихо, устало и нежно произнести: «Будь же впредь откровеннее…» – и вдруг хватается за сердце:

– А черт дери – как колотится… полно… иди и оставь там пари…

Обессиленные, полумертвые, они медленно расходятся. Семеныч укладывает старика в постель, как маленького ребенка. Последнее, что доносится до зрителей из-за кулис, расслабленный голос сенатора и его дурашливое хихиканье:

– У Коленьки – хи, хи, хи – там, там сердечное дело… пари там… и разные кукиши с маслом…

Медленно ползущий занавес заглушает дальнейшее бормотанье. После короткой паузы открывается контрастная картина: много света и воздуха, вдоль всей авансцены протянулась стена богатейшей голубой гостиной. Да стены-то, собственно, и нет: огромные окна чередуются с огромными зеркалами. Но все это какое-то застывшее, неживое. Застывшими, словно одеревеневшими кажутся и Аблеухов-отец и Николай Аполлонович. Душераздирающим контрастом звучит непрерывная, пошлая болтовня Анны Петровны, снова водворившейся в дом на Гагаринской. Глупыми и неуместными кажутся ее речи о том, что «ландшафты, пейзаж и красивый мужчина – все это имеет громаднейший смысл – и религия…» Карикатурой выглядит ее приторный сантимент при встрече с сыном:

– Милый Кука!… Мальчик мой, милый ушанчик…

Диссонансом после всего пережитого вчера и отцом и сыном звучит ее игра на рояли и чувствительное пение «Уймитесь, волнения страсти…»

Когда Аблеухов, собираясь ехать к царю, чтобы подавать в отставку, проходит через комнату – затянутый в мундир, при шпаге, с синей лентой Белого орла, сухой, прямой, как палка, {

148 } и мертвенно-бледный, – Анна Петровна и тут находит самые пошлые, пафосные слова!

– Уноситесь в райские сферы?… По ступеням карьеры?… – и, обернувшись и сыну, добавляет. – Говорю – не отпустят: вернется – по-новому он вознесенный там… в сферы свои…

Николай Аполлонович смотрит в окно и медленно, безразличным тоном произносит:

– Поехали…

И тогда раздается оглушительный взрыв.

Николай Аполлонович в безумии. Анна Петровна с животным воем бросается к двери. С улицы