Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики - Нелли Блай

дверью, показывавшие два часа пополуночи, двигались так, будто утомились от долгой службы. От всей обстановки так и веяло усталостью.

Дверь распахнулась, из темноты появились четверо человек и выстроились в ряд перед стойкой для подачи заявлений: две женщины и двое мужчин. Сержант поднял седую голову, и глаза его явно засияли от удовольствия. Репортеры выпрямились и заулыбались, спеша занять места, откуда им было бы лучше видно и слышно. Несколько потухших угольков затрещали за каминной решеткой, и огонь вспыхнул ярче. Даже часы, казалось, затикали более жизнерадостно.

Обвиненной в крупной краже мисс Кент была я – Нелли Блай.

Мисс Питерс, моя обвинительница, стояла подле детектива по правую руку от меня; по левую стоял второй детектив. Мисс Питерс – вовсе не та неискушенная старая дева, которой она притворялась, а блестящий и широко известный газетный репортер. Я разработала план собственного ареста по причинам, изложенным в первых строках этой статьи, и теперь благодаря умелому содействию «мисс Питерс» приблизилась к достижению своей цели.

– Сержант, – сказал детектив слева от меня, бросая мой саквояж на стол перед полицейским, – меня вызвали в Гидни-хаус, чтобы арестовать эту девушку. Ее обвиняют в краже двух пятидесятидолларовых купюр у этой женщины. – Повторив историю «мисс Питерс» о нашем знакомстве, он добавил: – Мы обыскали весь номер, но ничего не нашли.

Сбор сведений

– Ваше имя? – спросил сержант неприветливо.

– Я обязана его назвать? – спросила я еле слышно.

Он ответил:

– Если мне придется дать вам имя, вам же хуже придется.

– Что мне делать? – спросила я детектива. – Я не хочу называть свое имя.

– Назовите какое угодно – хоть Джейн Смит, – шепнул он.

– Ну что, мне назвать вас Джейн Доу?[39] – спросил сержант.

– Джейн Смит, – ответила я.

– Откуда вы, Джейн? – спросил он.

– Откуда? – спросила я, повернувшись к детективу с показной беспомощностью. Всегда несоизмеримо проще предоставить кому-нибудь другому изворачиваться за тебя, и многие люди охотно этим пользуются.

– Гидни-хаус, – шепнул детектив.

– Гидни-хаус, – ответила я сержанту, и репортеры записали это в свои блокноты.

– Сколько вам лет, Джейн? – спросил сержант, на мгновение поднимая глаза от журнала, в который он заносил все эти сведения.

– Двадцать[40].

– Замужем или девица?

– Девица.

После этого я хранила молчание, пока остальные помогали «мисс Питерс» изложить историю ее бедствий. Ей, кроме того, предложили стул, меня же оставили стоять. «Мисс Питерс» повторила свой рассказ со множеством прикрас, каждым словом рисуя меня все более мрачными красками, пока я сама почти не поверила, что украла ее деньги.

Меня обыскивает постоялица полицейского участка

Ввели какого-то бедолагу, попавшего в беду, и поставили у стойки рядом со мной. Ему дали возможность изложить свою историю, но я не вижу в этом смысла. Полицейскому всегда верят больше, и обвиняемый может говорить что угодно – ему никак не миновать ночи в камере.

– Идите за мной, Дженни, – сказал детектив по левую руку от меня, и я последовала за ним через калитку в маленькую комнату.

Там находилась растрепанная, бедно одетая женщина. Она отнюдь не сияла чистотой, а лицо ее несло на себе следы изнурительной жизни. Я почувствовала жалость к ней.

– Эта женщина здесь постоялица, Дженни, она вас обыщет, – сообщил мне детектив.

Я намеревалась от нее откупиться – то есть в том случае, если бы на ее месте оказалась надзирательница, но мне не хватило духу искушать бедное создание, вынужденное просить здесь приюта. Я не хотела стать еще одной причиной ее несчастья и потому смиренно подчинилась обыску.

– Вам придется раздеться, Дженни, – сказал детектив, чье имя, как я узнала, было Хейс, после чего он вышел, оставив меня наедине с женщиной в этом чулане.

Я начала раздеваться, и мне показалось, что я заметила чей-то глаз, подглядывающий через щель: я в ужасе отпрянула как можно дальше. Мне удалось встать так, чтобы женщина, которой предстояло меня обыскать, оказалась между мной и щелью; я гадала, что за человек этот сержант, если он допускает такие вещи. Я отдала женщине все деньги, которые были при мне, а она передала их детективам. Она была во всех отношениях нечуткой, поручать ей обыскивать женщин было не лучше, чем поручать ястребу нянчить больного ягненка. Ее ни в коей мере не заботило, кто мог меня видеть одетой или раздетой. Разумеется, пятидесятидолларовые купюры при мне обнаружены не были; затем меня через участок отвели в маленькое приземистое здание.

Заперта в камере

Меня принял маленький старичок с добрыми глазами: при виде его седоватых усов, чашки чаю и великолепной черной трубки, испускавшей густые клубы дыма, я вздохнула с облегчением. Я оказалась заперта в помещении, где находились камеры, а детективы остались снаружи за запертой дверью.

Сколько я могла видеть в тусклом свете, камеры, расположенные в один ярус, доходили до самой крыши низкого здания. Каждую камеру закрывала огромная железная дверь. Единственное, что я могла расслышать, следуя за моим тюремщиком по каменным коридорам, был храп. Храп в самом деле был настолько оглушительным, что когда он сказал: «Какую камеру хотите – рядом с печкой или подальше?» – мне пришлось кричать в ответ: «Что вы сказали?»

Но человек ко всему привыкает, даже к пушечной пальбе. Постепенно храп стал напоминать мне шум бурного моря, сокрушающего все на своем пути, и я обнаружила, что уже могу разговаривать.

– Не помещайте меня слишком близко к печке, здесь очень тепло! – крикнула я под хоровой храп.

Мы миновали камеру, в которой стоял молодой человек и смотрел сквозь решетку, и другую, где женщина прислонила к решетке бледное лицо, и наконец оказались среди полудюжины приотворенных дверей.

Я спросила:

– Можно ли здесь ночью попить воды?

– Да, я дам вам жестяную кружку, вы можете держать ее в камере, – ответил он.

Я зашла в свою камеру. Обстановку нельзя было назвать роскошной: иные назвали бы ее попросту убогой. Голый цементный пол, кирпичные стены, до половины выкрашенные коричневой краской, а выше побеленные, медный водопроводный кран. Кровать – воплощение простоты: она представляла собой доску, надежно прикрепленную к стене на высоте двух футов над полом. Нечего и говорить, что на ней не было ни покрывала, ни подушки, ни одной из тех мелочей, без которых мы, как нам кажется, не можем обходиться дома: это была доска, и ничего кроме доски. Мой тюремщик запер решетчатую дверь. Я не особенно хотела спать и была в настроении поболтать. Выглядывая через решетку, я видела клубы табачного дыма, а между ними, проблесками, доброе лицо старика-надзирателя.

Болтовня с тюремным надзирателем

– Ну и как же вас называют? – спросила я, чтобы