Замуж за монстра - Анна Григорьевна Владимирова

же была счастлива обнаружить себя в надежной хватке. Как же свободно стало в голове!

— Миш… — только и успела всхлипнуть я, когда его член преодолел тесное сопротивление, и он ворвался в меня до упора.

Его хватка ослабла, сменившись нежными объятиями, и мы слились в жажде друг друга. Михаил будто ослеп — одержимо касался моей кожи пальцами, губами, покусывал и снова сжимал грудь. Он заполнил весь мой сложный мир, стал воздухом, шелестом воды и порочным стоном, срывавшимся на крик.

Я забыла, что он меня пугал…

Столько всего вдруг защелкнулось между нами, стало суставами в кости… что и страху не стало больше места. Что же он сделал? Может, то, что хотел отпустить? А может то, что не сделал этого и привязал к себе навсегда?

Я не знала.

Все случилось как-то само собой.

— Да…

— М? — хрипло выдохнул мне на ухо, когда нас обоих развезло в воде.

— Я выйду за тебя…

Он усмехнулся и нежно поцеловал в мокрый висок:

— Я знаю.

***

Меня раздирала злость. Я думал, разнесу что-нибудь к чертям, когда вышел от Стрелецкого! А когда узнал, что он прав насчет Артура Серого, у меня перед глазами аж кровавой пеленой все затянуло. Вот же старый ублюдок этот Серый! И стоил же из себя заботливого дедушку на голубом глазу, пользуясь осиротевшей внучкой просто как поводком для меня и своих политических игрушек!

Хорошо, что зверь утащил меня обратно в свою глушь! Я несся как сумасшедший, спеша вернуться из всей этой свинцовой грязи домой. А когда Дзери написал, что Ринке плохо, выжал мощность двигателя на максимум.

Ты посмотри, старый гад! Я не поднял трубку, так он Ринку довел!

Я бережно закутал ее в полотенце, любуясь, как раскраснелась. Она казалась мне стеклянной.

— Согрелась? — прошелся взглядом по ней, наконец чувствуя по-настоящему, насколько все под этим полотенцем — мое. Вся она моя. Теперь — по согласию. И даже чему-то большему… Доверию? Надежде? Да, все сойдет. Я снова притянул ее к себе, зарываясь носом в макушку, зарычал сыто и вскинул на руки. — Не могу от тебя оторваться…

Ринка трогательно вздохнула, и я испугался, что снова боится. Но она тут же обняла и прижалась ко мне. Наверное, не было большего удовольствия за все эти годы, чем то, которое я испытывал сейчас. И дышалось свободно. И радость казалась чистой, как в детстве.

Мы оделись, наведались на кухню, и я попросил ее рассказать о лечении Дзери, пока разбирал пакеты из магазина. Придется смириться, что ведьма моя цветет от своей работы. Она сначала недоверчиво, но все же рассказала мне о методике с этими… глазами и похлопываниями себя по плечам. В общем, оказалось, что все вполне научно. И даже несмотря на то, что эксперименты проводились людьми, на нас они действуют также.

— Никогда бы не подумал, — удивлялся я искренне, — что просто ходить туда-сюда успокаивает.

— Ну ты вот сегодня медведем что делал? — глянула она на меня, подхватывая кота с пола.

— Ну, я больше лежал. Что мне совсем не свойственно.

— А что тебе свойственно?

— Ломать деревья и наводить прочий разрушительный шорох по округе, — нехотя признался я. — Тебе меда в чай класть?

— Да.

— Я продолжаю завидовать коту, — глянул я, как Дали напрашивается на ласку, подставляя подбородок и довольно урча. — Какой прошаренный! Понимает, что симпатичный пушистик.

Ринка улыбнулась.

Вечер мы встретили в мастерской.

И это было, как открыть давно закрытую темную комнату в доме. Да, когда-то мы из нее не вылезали, но давно забыли к ней дорогу. И я очень переживал, что будет сложно. Так и вышло. Ринке было тяжело показать мне свою работу и посмотреть в глаза, ведь между нами была ее ложь в картинах, да и вообще много всего. Но теперь это был шаг навстречу.

Нам обоим сначала было неловко. Стало понятно, что на этой территории нам придется учиться всему заново. Я молчал. Долго. Снова смотрел на её работу, пытаясь понять, как мне вообще быть рядом с ней в этом процессе. Раньше я ее учил. Мы оба с ней были самоучками. Просто я был за решеткой, а она — на свободе. И мне было несложно погружаться в живопись полностью. Даже не так. Для меня это было жизненной необходимостью. А для Ринки это была возможность разделить эту жизнь со мной. Мы выражали в картинах свои чувства друг к другу, пока не знали, как назвать это словами.

Сейчас же всё изменилось.

— Ты молчишь… — подала она тихий голос.

— Я не знаю, что мне сказать, — улыбнулся я. — Ты… что бы ты хотела?

— Чтобы оценил, конечно, — даже не задумалась она. — Рассказал, что и где поправить, на что обратить внимание… Ну, как раньше.

— Тебе стоит обратить внимание на то, что ты — состоявшаяся художница, — мягко заметил я. — У тебя есть свой стиль, свои предпочтения, своя техника. Мы уже не дети.

Ринка растерялась.

— Тебе не нужна моя оценка, — продолжал я. — Тебе кажется, что это что-то вернет между нами…

— Да, — кивнула она и поджала смущенно губы.

— Нам нечего возвращать. — И я сделал паузу, внимательно глядя на ее реакцию. — У нас — все сначала.

— Ты прав. — Она так напоминала сейчас ту самую отличницу, которая вдруг получила четверку за контрольную и полна решимости исправиться на пять.

— Мне очень нравится, что ты рисуешь здесь у меня. И нравится твоя техника.

— Я думала, мы снова нарисуем эту картину вместе, — смущенно прошептала она.

— Нарисуем. Если хочешь, я с удовольствием к тебе присоединюсь — это будет интересно. Но не буду тебя учить. — Подумав, я добавил. — Знаешь, я даже рад, что ты сожгла ту картину в моем доме. Я бы сам ее сжег сейчас. Она вызывает слишком болезненные воспоминания. — Ринка слабо улыбнулась, а я, довольный всем сказанным и услышанным, потянулся к палитре. — Кого ты мне отдашь?

— Меня, — снова не задумалась она.

— Ну, давай. Но, ты же знаешь, грудь у тебя тогда будет отменная…

Ринка рассмеялась, снова розовея щеками. И натяжение между нами лопнуло и здесь. Я взялся за работу, а она уселась удобней:

— Я хочу посмотреть, раз