Первый из первых или Дорога с Лысой горы - Виктор Куликов

Дело в том, что в этом, субботнем, номере, состоявшем из материалов и большевиков, и демократов, и анархистов, и борцов за свободу сексуальной ориентации, журналисты, как правило, нападали друг на друга.

Корреспондент X. ругал корреспондента Ж. Корреспондент С. поносила и первого, и второго, ну, а Б. задавала перцу всем троим, и так далее. Поэтому скандал по поводу каждого субботнего номера начинался неделей раньше, когда он обсуждался на редакционной летучке… Слюняев и Поцелуев появились на четвертом этаже редакции «За», на этаже, где размещалась администрация газеты, именно в пятницу, перед самой летучкой. И своими глазами могли наблюдать подготовку к ней.

…Девушка в двусмысленных шортах стала лишь первой ласточкой, чиркнувшей мимо Слюняева и Поцелу-ева. Не успел киновед завершить своего рассказа о принципах работы газеты «За», как коридор наполнили люди, поразившие Слюняева своим обликом.

Первыми на четвертый этаж вторглись несколько молодцев в кожанках, видавших разные виды, буденновках и выгоревших картузах. Кто-то из них был с трехли нейкой, другой с наганом, кто-то придерживал у бедра деревянный футляр маузера. А замыкавший их группу гражданин в длиннополой солдатской шинели и с папахой на голове катил на колесиках знаменитый пулемет «Максим».

Когда революционные пролетарии в содружестве с передовым солдатом прошли мимо них, Слюняев сказал:

— И как только им не жарко в такую погоду в таком одеянии?

— За идею надо потеть, иначе она прокиснет, — заявил Поцелуев. — Если от тебя не разит потом, значит, ты идейно невыдержан…

Он что-то хотел добавить, но в коридор ввалилась ватага явно не очень трезвых молодчиков в выпущенных из брюк тельняшках, в кожаных куртках, изрезанных «молниями», в грязных кирзовых сапогах, босиком, в высоких ботинках американских морских пехотинцев и с плакатом: «Анархия — мать порядка, отец беспорядка, сестра свободы, а кто не с нами, они — уроды!».

Магнитофон, который нес на плече удалец в черной футболке, изрисованной сатанинскими физиономиями, торал на весь коридор, а возможно и на все здание разудалое «Яблочко», но в современной аранжировке.

Заставив Слюняева с Поцелуевым вдавиться в стену, братаны вразвалку прошли к приемной редактора и скрылись за ее дверью.

— Веселые в этой газете сотруднички! — улыбнулся им вслед Поцелуев.

— Ничего не понимаю! — терялся в догадках Слюня-ев. — И чего это они сегодня так вырядились? Может…

Его прервал ласковый голос, зазвучавший у Слюняева над самым ухом:

— Крошка, ты мне нравишься, как пчелка цветку. Я бы хотел познакомиться с тобою поближе!

Голос был почти что женским. Но перед собою киновед увидел крепко сложенного человека совершенно точно мужского полу. Но с подведенными глазами и помадою на губах.

— Если хочешь, мы можем пойти ко мне прямо сей час, — шоколадными интонациями продолжала женская особь мужского пола. — Хочешь? — и взяла киноведа за руку.

По коридору двигалась, виляя бедрами, постреливая глазами, процессия защитников сексуальных меньшинств.

— Я… я… — онемевший язык Слюняева не слушался.

— Пойдем, пойдем! — особь прижала вспотевшую ладонь киноведа к своему бедру.

— Он хочет, но не может. Не имеет права, — таможенным тоном вмешался Поцелуев. — Он на пятом месяце беременности.

— Ой как интересно! — восхитился накрашенный. — И кто же его обеременнил?

— Я! — Поцелуев обнял очумевшего киноведа за талию и привлек к себе.

Особь отпустила руку Слюняева и заигрывающе положила ладони на грудь Поцелуеву:

— А меня? Я ведь тоже хочу!

— Партнеров не меняю. Как партию, — отчеканил советник по русским делам. — Но у меня есть приятель, он очень талантлив. Я ему расскажу о тебе.

— Расскажи, расскажи, дивный! — обрадовалась особь. — Обещаешь?

— Слово гусара! — заверил ее Поцелуев.

Особь растроганно послала ему воздушный поцелуй и засеменила за своими товарищами по цеху.

— Что вы такое ему наговорили?! — Слюняев смо трел на советника с возмущением и обидой.

Отпустив киноведа и от него отстраняясь, Поцелуев сказал невозмутимо:

— Это неправда. Вы не беременны. Я готов подтвердить это и перед трибуналом, и перед полевым судом.

— Да я… — захлебывался праведным возмущением киновед.

— Тихо! Вы привлекаете внимание! — Поцелуев не пожелал его слушать.

Пока они препирались, к приемной редактора продефилировали демократы. С упитанными физиономиями, неторопливы в движениях, в дорогих пиджаках.

— Консенсус… Альтернатива… Лизинг и мене джмент… Паркинсонизм… И при моей толерантности…

— если бы воздух был молоком, то в коридоре бы он свернулся от тянувшихся шлейфом за демократами слов.

Повеселев Поцелуев повернулся к Слюняеву;

— Нет, мне здесь нравится, честное благородное!

Дверь в приемную за демократами хлопнула, и Слю няев спросил:

— А… что мы будем здесь делать?

— Как это что? — Поцелуев ткнул пальцем в побелённую стену, за которой располагался кабинет редактора. — Наше место в гуще баталии. Или хотя бы чуть в стороне от нее. Но упустить подобное зрелище я не согласен ни за какие коврижки! Идемте, мой бедный друг.

Поцелуев шагнул прямо в стену, и она приняла его. В коридор из стены торчала только кисть Поцелуева, шевелившая пальцами, вне сомнений, зовя за собою Слюняева.

Не последовать за Поцелуевым киновед почему-то не мог. И как в детстве ныряя с откоса в Шошу, Слюняев. втянув в себя побольше воздуха, устремился навстречу стене.

В ушах зашуршало, в глазах помутнело, и через этот шуршащий туман киновед с поразительной легкостью вошел в кабинет редактора «За».

Вошел и сразу же чуть не схлопотал точно в лоб летевшую хрустальную пепельницу. Он уклонился, и пепельница просвистела дальше, врубившись в итоге в портрет Аристотеля, помещавшийся на стене за креслом редактора.

— Бросать не можешь, не мучай руку! — вынырнув из-под широкого, фундаментального стола, позлорадствовал редактор. — А стоимость стекла и портрета удержим из гонорара!

— Да засуньте ваши паршивые гонорары себе в штаны! От них только настроение портится! — ответил ему мужичок, выглядывавший из-за поставленного на бок стола заседаний.

Тут киновед с изумленьем заметил, что на бок поставлены все столы бескрайнего кабинета. И поставлены так для того, чтобы защищать участников летучки, устроившихся за ними, как за баррикадами.

В углу у окна, откуда метнули пепельницу в Аристотеля, засели большевики. Высокая дверь в кабинет находилась в руках демократов. Анархисты окружили себя перевернутыми столами и стульями прямо напротив окон, ну а транссексуалы и иже с ними забаррикадировались в углу слева от редакторского стола, который возвышался у стены, противоположной захваченной демократами двери.