В огне повенчанные. Рассказы - Иван Лазутин

Москвич вчистую забивал ростовчанина тем, что у них, ростовчан, нет не только Кремля, стадиона «Динамо», «Стереокино», — у них нет даже Большого театра… Даже крематория — и того нет… Ростовчанин слушал-слушал москвича, а потом вдруг неожиданно воскликнул:

— Стоп, москаль!.. Сделай передых! Хватит трепаться!.. Что нет у нас в Ростове крематория и Третьяковской галереи — это не смертельно. Обходимся и без них. И то, что абсолютный чемпион страны по боксу Николай Королев живет в Москве — этим тоже никого не удивишь. Ему там с руки жить. У нас — в Ростове его бы наша братва давно нокаутировала. — Сделав глубокую затяжку самосадом, ростовчанин но наступившей в землянке тишине понял, что бойцы, затаив дыхание, ждут, каким же главным козырем покроет он козырь разбитного москвича. Судя по наступательному тону ростовчанина, этот козырь, как все ожидали, должен решить спор. Так показалось и генералу. — Ты мне вот что скажи, фрайер с Арбата: в каком городе родился и провел свои детские годы Васька Шплинт?

— Что-о?.. — по-московски протяжно; с пренебрежением прозвучал голос москвича, лица которого ни командующий, ни командир полка не видели.

— Я тебя спрашиваю, в каком городе родился и жил Васька Шплинт?! Да, да… Васька Шплинт, гроза Колымы и Магадана!.. Два убийства, семнадцать вскрытых сейфов, девять ограблений госбанков и сберкасс!.. Пятнадцать судимостей!.. Два раза получал вышку, но сквозил мимо по амнистии!.. Общая судимость — сто семь лет!.. Все одесские воры перед ним ходили на цырлах! А в шестерках у него бегали и, я уверен, сейчас бегают москвичи!.. Если, конечно, он жив.

С трудом Воронов сдержал приступ неудержимого смеха: уж так врать, так врать!.. По притихшим бойцам и по кое-где тускло светящимся в темноте блиндажа самокруткам командующий понял, что последний козырь ростовчанина побил все козыри москвича. И чтоб не дать растерявшемуся москвичу перестроиться и повести спор в своем, выгодном для него направлении, ростовчанин тоном старшего, в котором звучали нотки великодушия и снисходительности победителя, громко, так, чтоб все слышали, сказал:

— Вот так-то, Москва!.. А ты говоришь: крематорий, цирк-шапито, «Динамо», Королев… Все это старо как мир!.. А сейчас — спать, братва! Потрепались, и хватит. Завтра с утра за кирки и лопаты. Нужно кончать запасную позицию. А то, если фриц долбанет по основной, тогда бежать некуда…

Воронов перевернул портянки, в темноте дернул за рукав командира полка, и они вышли из блиндажа, услышав вдогонку чей-то окрик:

— Кого это там уже понесло?! Закрой полог!..

Этот недавний солдатский спор, свидетелем которого ему пришлось быть совершенно случайно, Воронов вспомнил, сидя в захлестанном грязью газике рядом с шофером-волжанином, лицо которого при упоминании Волги осветилось сиянием мягкой белозубой улыбки, бросавшейся в глаза даже при слабых лунных бликах.

Командиры, сопровождавшие Воронова, устроились на ночлег кто где: порученец — в штабном блиндаже, интендант отправился к начпроду дивизии, артиллериста и саперов взял к себе в землянку начальник связи…

С Вороновым остались только адъютант и ординарец, который доложил, что машина командующего уже на КП — и что шофер будет спать в машине.

— Не замерзнет? Ночь-то холодная. Ожидаются заморозки.

— У него полушубок и ватник, товарищ генерал. А потом…

— Что потом?

— Вы уже две ночи не спите из-за его храпа. Как трактор ЧТЗ на посевной…

— Будь по-вашему. — Командующий махнул рукой и направился следом за Веригиным в отвод, который вел к глубокой траншее, упирающейся в блиндаж командного пункта. Словно вспомнив что-то, Воронов вдруг резко остановился. — Шофер ужинал?

— По нормам армейских богатырей, товарищ генерал, — весело ответил молоденький ординарец, в котором кипели удаль и прирожденный неунывающий нрав.

— А ты?

— Москвичи еще со времен Юрия Долгорукого считались самыми хлебосольными, товарищ генерал.

Когда Воронов и Веригин вымыли руки и сели за стол, на нем, как по щучьему велению, в большой кастрюле появилась дымящаяся пахучим паром рассыпчатая картошка. Рядом с ней, в обливном блюде, под льняным полотенцем лежали ровные, как близнецы, пупырчатые соленые огурцы. Копченая колбаса и сыр были нарезаны толстыми кусками. Огромный круглый каравай ржаного хлеба, испеченного на поду в русской печке, был нарезан длинными ломтями, какими режут хлеб только русские крестьяне: левой рукой прижав ребро каравая к груди, правой нарезают толстые длинные отвалы-лещи, из которых одного может вполне хватить на первое и на второе блюдо проголодавшемуся богатырю.

Посреди стола, сбитого из пахнувших смолой сосновых досок, возвышалась пирамидка, накрытая чистым холщовым полотенцем. Рядом с пирамидкой стояли два граненых стакана.

Где мне сегодня ночевать, товарищ генерал? — спросил ординарец, поправляя под пилоткой прядь буйных русых волос.

Командующий вскинул на ординарца глаза и улыбнулся так, словно хотел спросить: «И когда же ты наконец сознаешься, что дьявольски устал? Ведь целый день на ногах». А сказал другое:

— Владимир Романович, помоги уговорить моего ординарца, чтобы шел в армейский ансамбль. Талант пропадает.

Веригин молча пожал плечами, усмехнулся и пододвинул Воронову стакан.

Лицо командующего стало неожиданно строгим.

— Если еще раз увижу, что ты кокетничаешь с медсестрами и в это время забываешь о командующем — будешь ходить у меня в обмотках и в замасленной фуфайке! — Воронов разлил по стаканам водку, достал из блюда соленый огурец, разрезал его пополам и, поднеся к лицу ломоть хлеба, потянул в себя терпкий ржаной дух.

— Вы же сами говорили, товарищ генерал, что розы цветут даже тогда, когда стреляют пушки, а соловьи поют, когда от ран умирают солдаты… — ответил ординарец, картинно подбоченясь.

— Знаешь что, мил человек… Хватит краснобайствовать. Сегодня я дьявольски устал. Не до тебя. — Чокнувшись с Веригиным, Воронов спросил: — Чей блиндаж у вас тут поближе?

— Штабной, — ответил Веригин, встал и вышел за тесовую перегородку. — Лейтенант! Проводи ординарца командующего к полковнику Реутову! На ночлег. И доложи.

Когда ординарец вышел из отгороженной части блиндажа, где стояли две кровати, стол и два стула, Веригин сел на чурбан и поднес свой стакан к стакану командующего.

— Спасибо, Николай Николаевич.

— За что?

— За то, что навестили нас, посмотрели, как мы тут живем и сухари жуем.

Ели молча, с аппетитом похрустывая крепкими огурцами, пахнущими укропом и чесноком.

Было уже двенадцать ночи, когда Воронов заговорил о своих впечатлениях, которые он вынес, посетив полки и батареи дивизии.

— Что я тебе скажу, Романыч? От зари до зари колесил я по твоей линии обороны. Приказ Верховного: побывать во всех московских дивизиях народного ополчения и доложить об их боеготовности. Завтра утром вылетаю в Москву. В обед должен докладывать. Твою дивизию оставил напоследок. У Сталина к ней особое внимание. Почему — ты понимаешь. Линия нанесения немцами стратегического удара, железная дорога, автострада… и все такое прочее. — Командующий смолк. Прикурив от керосиновой лампы, закрепленной на неструганом сосновом столбике, он продолжил: — Побывал я у тебя и расстроился. — Выпустив облачко дыма, Воронов как-то испытующе посмотрел на Веригина, словно ожидая его обязательного «почему». И не ошибся.

— Почему? — Веригину сразу стало душно.

— Ты из деревни, Романыч?

Вопрос показался комдиву странным.

— Из глухой, смоленской, самой что ни есть захолустной.

— Ты не обращал внимания, как свиньи пробираются в огороды и как потом вспахивают грядки?

Веригин встал, прошелся по блиндажу, прикурил от лампы. Он даже не знал — зачем это сделал: у него в кармане лежала коробка спичек.

— Что-то не пойму, Николай Николаевич. Какая тут связь? Война и свиньи?

— Не с войной связь, а с тактикой фашистских бронированных свиней! — резко проговорил командующий. Он тоже встал и тоже зашагал по отсеку блиндажа. Высокий, могучий, разгоряченный разговором. — Свинья никогда не сунется в огород там, где ограда прочна. Ткнется носом — и в сторону. И рыщет, и рыщет, пока не найдет в изгороди слабое место. Ведь так?

— Так.

— А уж если свинья найдет в изгороди слабое место — вот тут держись!.. Ей бы только просунуть пятачок, а там она раздвинет любые колья, холкой поднимет любые жерди. Прозевал этот момент — и у тебя пол-огорода вспахано. Так вот, дорогой мой, у немцев та же тактика. Только в отличие от вульгарной деревенской свиньи, которая рыщет, как бы залезть в огород, огромная фашистская бронированная свинья тактикой своего проникновения клиньями захватила Европу. На первый взгляд, все очень просто, как дважды, два четыре. А в действительности… на душе у меня тревога.