Сказки дальних странствий - Иосиф Герасимов

— Стоп машина!

— Есть стоп машина! — повторил я.

Когда «Чайковский» остановился, Ник-Ник приказал:

— Запросите у них, нужна ли какая-нибудь помощь!

Я не стал поднимать флаги, это долго, схватил фонарь и, хоть уже было достаточно светло, все же решил, что вспышки мои заметят! Их заметили и прочли и тут же ответили тоже вспышками: «Благодарим, в помощи не нуждаемся».

— Пожелайте им счастливого пути! — приказал Ник-Ник и тут же отдал команду, чтобы «Чайковский» двинулся вперед.

Он неторопливо прошелся по рубке, заглянул в обе карты, потом подошел к локатору и, повернувшись ко мне, сказал спокойно:

— Станьте на руль, — и тут же обратился к Сане: — Сходите, Егорычев, ко мне в каюту, принесите, что надеть.

— Есть! — сказал Егорычев.

Ник-Ник старался держаться ко мне вполоборота, а потом просто стал спиной, закинув за нее руки и сложив ладонь в ладонь. И я догадался, почему он так вел себя: когда он вбежал полуголый в рубку, мне бросилась в глаза татуировка на его груди — якорь, а над ним надпись: «На вечные времена», но я сразу же забыл о ней, а сейчас вспомнил и невольно усмехнулся, и он тут же, словно почувствовав мою усмешку, строго спросил:

— Почему у вас был выключен локатор?

— Стало светло, товарищ капитан.

— Туман вы в расчет не взяли… Ну хорошо. — Он говорил со мной, не оборачиваясь. — Надеюсь, вы понимаете сами, что создали аварийную ситуацию. Разбирать сейчас ничего не будем. Я снимаю вас с вахты.

Мне оставалось не более четверти часа, и не во времени было дело, а сам факт снятия капитаном штурмана с мостика уже означал акт недоверия, за которым должно было последовать самое строгое взыскание… И я тут не мог возражать, я знал, как знали и все другие штурмана: нам нельзя ошибаться, ведь пароход тонет только один раз… Я записал все, что велел Ник-Ник, в вахтенный журнал, и когда Егорычев принес ему форменную рубашку и он, надев ее, смог повернуться ко мне лицом, он подошел к штурманскому столику и поставил свою подпись.

За бортом сменяются моря, проходят страны и континенты, а на пароходе, как в маленьком поселке, стоящем на земле, — своя работа, своя любовь, свои горести и неудачи… Так плывет по морю пароход.

Часть третья

КАПИТАНЫ, КАПИТАНЫ, КАПИТАНЫ

Глава восьмая

ЕХАЛ ЗАЯЦ НА АВТОМОБИЛЕ

Я стоял в каюте капитана перед письменным столом, за которым сидел Ник-Ник и оглядывал меня с простодушным любопытством в коричневых глазах, поглаживая при этом ладонью баки, оголенный подбородок его был вздернут вверх. Он не предложил мне сесть и словно чего-то ждал, и я ждал; наконец, он вздохнул с сожалением и сказал:

— Я бы хотел, чтоб вы сами перечислили те нарушения, что совершили за одну вахту.

Я был готов к этому, потому что совсем недавно, лежа у себя в каюте, прикидывал, в чем мои провинности. Их было много: я позволил себе уйти в свои мысли, отрешиться от дела, когда все четыре часа должен был отдать целиком судовождению, не отрываясь ни на мгновение; я отключил локатор; я не заметил судна в море, что грозило столкновением, а это наиболее опасный вид аварии; я не сообщил, что мы входим в полосу тумана, капитану, и, наконец, я не услышал первого доклада рулевого — так был занят размышлениями. Но об этом Ник-Ник не знал, об этом мне сообщил Саня, когда мы остались вдвоем, но я не захотел ничего скрывать — семь бед, один ответ.

Ник-Ник внимательно слушал. Я видел на лице его сочувствие, но теперь я гнал, как обманчив бывает этот взгляд, и держался настороже.

— Прекрасно, — сказал он, когда я закончил свои объяснения. — Надеюсь, вы понимаете, что я стою перед необходимостью наложить на вас взыскание вплоть до понижения в должности, даже…

Он не договорил, по я знал: речь могла идти и об увольнении. Правда, столкновение мною было предотвращено и мы не врезались в грузовое суденышко, следовавшее под флагом Либерии, но это в расчет не принималось: ведь если бы случилась авария, дело бы пахло судом в первую очередь для капитана, потому-то он и имел право наказывать, даже когда только возникала возможность аварии, ну, а тут до нее оставалось несколько минут.

— Понимаю, — ответил я.

На душе у меня было скверно. Я считал себя неплохим штурманом, да и не только я, мои товарищи по мореходке говорили, что я прирожденный моряк, а в это понятие всегда входило и чутье к опасности, которое я вдруг утратил. И Лука Иванович не раз похваливал меня. Он любил нас учить, поручая капитанское место, сам становился к рулю или превращался в вахтенного помощника; он любил размышлять о том, что штурман, получив образование, должен уметь его отдать, а не быть просто исполнителем капитанских команд. Если бы я сорвался на другом, ну, напился бы, что ли, хотя не очень люблю спиртное, все же и то было бы легче, но проколоться на прямом своем деле… хуже этого ничего быть не может.

Ник-Ник встал из-за стола и прошел мимо меня к открытому иллюминатору. Впереди, прямо по носу парохода, было чистое море, дать просматривалась хорошо, и там, на горизонте, небо горело, как отполированная сталь.

Он стоял долго, глядя в море, и я боялся шевельнуться — ведь ему нужно было принять решение. Почему это, когда пакостно на душе, то и тело кажется липким, загрязненным и хочется подставить его под сильные струи воды?

Он оторвался от иллюминатора и быстро вернулся к письменному столу, открыл нижний ящик, склонился над ним и вынул оттуда кожаную папочку с медным замком; прежде чем открыть его, опять подумал, словно прикидывал: а стоит ли? Но потом все же решился и вытащил из папочки фотографию, приклеенную на серый картон.

— Подойдите сюда, — позвал он.

Я подошел, взглянул на фотографию и обомлел: точно такая же висела у нас дома в рамке под стеклом, в простенке между окнами, и когда я просыпался по утрам и поворачивался, чтобы взглянуть на небо, какая там погода, то всякий раз видел и эту фотографию. Так было с той поры, как я себя помню, и я знал на ней каждую черточку. Знал, что она сделана в немецком городе Ростоке в 1945 году в мастерской Ганса Вайна — его фамилия значилась в правом углу, — и запечатлен на фото экипаж тральщика, на котором служил отец; они снялись в два ряда: верхние — средний комсостав — стояли, старшие офицеры сидели, а трое матросов лежали возле их ног; левым, который подпирал ладонью подбородок, был мой отец.

— Это ваш? — спросил Ник-Ник, показывая мне на отца.

Я до того был растерян, что сумел лишь протянуть:

— Угу…