Сказки дальних странствий - Иосиф Герасимов

Иосиф Абрамович Герасимов

СКАЗКИ ДАЛЬНИХ СТРАНСТВИЙ

Часть первая

В МОРЕ КАК В МОРЕ

Глава первая

СТРАНСТВУЮЩИЕ АЛЬБАТРОСЫ

До сих пор я не знаю, что такое море, хотя познание его стало моей профессией; до сих пор во мне нет уверенности, правильно ли я избрал свой путь, хотя порой кажется — иначе не могло и быть, потому что с детства мне объяснили: три четверти мира состоит из океанов, а суша слишком ограниченное пространство для человека, потому-то те, кто истинно любил свободу, покидали берега, чтоб увидеть беспредельность простора, узнать, неповторимую его суровость, умиротворение покоя, закалить себя в терпении и утвердить прочную уверенность — никогда не сдаваться перед стихией. Все это я усвоил с детства, свято поверив в рассказы отца. Но сейчас я должен сам все оцепить, сам решить, верен ли мой путь, потому что при ближайшем рассмотрении картина оказалась по той, какой представлял я ее на расстоянии, да, пожалуй, и не обнаружилось никакой картины, а вместо нее возник поток будничных дней и событий: ведь если на войне как на войне, то в море как в море…

— Только за одного удава тебя надо было списать, — сказал Юра. — Я бы списал.

— Ты бы списал, — согласился я.

— Ну вот, а он тебя пожалел…

Когда Юра волновался, он все время поправлял тонким указательным пальцем очки. Вообще-то очкам он придавал особое значение; у него их было не менее десятка в разных оправах, и он менял их иногда по два раза в день, — это называлось у него «переодеться»; в течение дня он так часто прилаживал их, что к вечеру его топкий, скошенный в левую сторону пос, расщепленный короткой вмятиной на кончике, краснел, и тогда Юра вынужден был его припудривать. На пароходе все считали, что мы друзья; сначала этому удивлялись, потому что штурманы и пассажирские помощники редко дружат.

— И за велосипедные гонки вокруг бассейна тебя бы тоже надо было списать, — сказал он.

— Конечно, — согласился я. — И за ракеты.

— Ну уж, за ракеты! — воскликнул Юра. — Тут вопроса нет.

— Конечно, никакого вопроса нет…

Если бы он напомнил мне об этом самом удаве при других обстоятельствах, мы бы наверняка поссорились — я терпеть не мог, чтоб мне об этом напоминали, — но сейчас я не стал задираться, сейчас я покорно соглашался с Юрой… А вообще-то, если уж говорить всерьез, то в истории с этим удавом виноват и Нестеров, хотя об этом никто и не догадывается. У него в каюте жил крокодил, небольшой, пожалуй, с полметра, еще молоденький — они ведь растут очень долго. Нестеров привез его с собой на наш пароход с сухогруза, и жил этот крокодил у него в ящике, а иногда Нестеров запускал его в раковину с водой. Очень забавное было это животное, хотя Нестеров даже не дал ому имени, но вот из-за этой твари он пользовался особым расположением товарищей и, конечно же, наших девочек. Вообще его считали истинным моряком; в нем и впрямь было что-то от старых шкиперов — загадочная угрюмость, особый прищур глаз, который возникает у тех, кто долго бывает на тропическом солнце, да ко всему этому Нестеров еще курил прямую вересковую трубку, набивая ее душистым кэпстеном.

Когда я увидел удава, медленно обвивающего своим радужным телом тонкую коричневую шею индийца, я сразу подумал: «Вот что мне нужно!» Индиец даже не торговался. У него горели от счастья воспаленные глаза, когда я отсчитывал ему деньги — сущую мелочь. Удав оказался покорным. Мы уложили его в большую клетчатую сумку, и индиец помог мне донести его до трапа. Вахтенный даже и не спросил, что я такое несу, — мало ли что можно купить на Цейлоне, да и вообще вахтенному было не до меня, он изнывал от липкой, удушливой жары. Я достал у артельщика ящик из-под консервов и оборудовал для змея уютное гнездышко под раковиной, почти как у Нестерова, где жил его крокодил. Честно говоря, спать мне было трудновато: удав все время шевелился и шуршал своей шкурой. Утром я напоил его молоком и пошел на вахту. Тут-то все и случилось.

Ну откуда мне было знать, что индийцы опаивают этих демонстрационных змей наркотическим пойлом, от которого они становятся вялыми и покорными; возможно, продавший мне удава, что-то и объяснил, он много говорил дорогой, но я не понимал его языка… Мой змей за ночь отошел, а молоко, наверное, совсем привело его в порядок, он легко выбрался из каюты и пополз по палубе прямиком в бухгалтерию — там всегда двери настежь и яркий свет. Бухгалтерские девчонки подняли такой визг, что пожарный чиф объявил тревогу. Бедного удава били струей из огнетушителя, поливали из шланга, потом боцман догадался приволочь рыболовецкую капроновую сеть, да и то, пока тащили змея к борту, он успел ее порвать, и вообще натворил дел: поломал в бухгалтерии стулья, два арифмометра и начисто изгадил квартальный отчет, — но, может быть, все это сделал не он, может быть, всё покалечили те, кто его ловил, — ботом на тварь легче всего спихнуть. И не имели они права его топить. Дело не в том, что я за него заплатил, это пустяки, хотя все-таки тоже деньги, но я успел ему дать имя — Гоша, это в пику Нестерову за то, что тот не посмел назвать по-человечески крокодила, — а если у твари есть имя, то с ней нужно обращаться не так грубо.

Я, конечно, пытался это объяснить на командирском совещании, но разве можно что-нибудь доказать таким несерьезным людям, как моряки! Я все вытерпел: их улыбки, переходящие в сардонический хохот, полную сарказма речь старпома, — все это было пустяком по сравнению с одним-единственным словом Нестерова, брошенным, как бы ненароком, сквозь зубы, сжимавшие мундштук трубки: «Факир». Я сразу оценил, что это значит. А значило это — мне влепили кличку, и теперь от нее ни за какие коврижки не отделаешься, даже если перейдешь на другой пароход; кличка на флоте — страшное дело, потому что каким бы ты ни был моряком, но если тебя зовут не по фамилии или по должности, а по кличке, то ты словно бы человек более низкого сорта, в чем-то пожизненно проштрафившийся. И, поняв все это, я тут же решил: вот чего я Нестерову никогда не прощу.

Да, я не мог терпеть никакого напоминания об истории с удавом, по сегодня для Юры сделал исключение, сегодня я ему все прощал, и он мог дотошно составлять список моих прегрешений, потому что речь сейчас шла не обо мне, а о Луке Ивановиче. Утром в Сиднее капитан уходил с «Чайковского».

Мы шли Тасмановым морем, ветер дул небольшой, балла три, на горизонте собирались бурые, предзакатные облака, а само море было густо-фиолетовое, покрытое нежным перламутровым налетом, и пахло оно здесь талыми снегами, — может быть, этот запах долетал из Южного океана, из зоны айсбергов, а может быть, он мне просто причудился, это бывает: то вдруг почувствуешь хвойный запах лесов в открытом океане, то распаханной пашни или любой иной запах земли, по которой тайно, даже не сознаваясь себе, тоскуешь.