Железная леди - Кэрол Дуглас

– Конечно! Вот кто тот джентльмен, который заходил сюда!

– Главный вопрос заключается в том, во что, черт возьми, – прости, Нелл, – был замешан Стенхоуп и почему сейчас дело стало таким срочным?

– Ох, – вздохнула я, не подумав, – вот бы Ирен была здесь. Она бы знала, что делать.

Годфри ласково улыбнулся:

– Если хочешь, мы можем послать ей утром телеграмму, чтобы сообщить, что мы узнали.

– Ой, замечательная мысль! Но только, Годфри…

– Да?

– Лучше использовать кодовое имя на тот случай, если у жуткого Моргана в Париже есть сообщники.

– Есть у меня одно на примете, – хитро подмигнул мне адвокат, пока мы двигались в сторону Нью-Бонд-стрит, где было проще нанять кэб.

– Какое же?

– Люси Мэзон-Нуво.

– Ох!

Глава двадцатая

Разведка боем

Наконец-то нам повезет увидеть Уотсона во плоти!

Мы с Годфри решили, что к вечеру больше шансов найти врача незанятым, поэтому на следующий день в четыре часа мы стояли перед дверью доктора в Паддингтоне, и я едва сдерживала возбуждение от грядущей встречи с человеком, который мог послужить ключом к загадке Квентина Стенхоупа. Перед нами был кирпичный дом на две квартиры, непосредственно примыкающий к оживленной улице, но с виду достаточно патриархальный – не удивлюсь, если за ним прятался уютный сад. На латунной табличке, прикрепленной к кирпичной стене, значилось: «Джон Х. Уотсон, доктор медицины». Был ли он тем самым доктором Уотсоном, который помог Квентину Стенхоупу избежать гибели на поле битвы в Афганистане?

Дверь открылась. Вместо джентльмена, который делил с известным господином квартиру на Бейкер-стрит, в дверном проеме стояла симпатичная дама, которая смотрела на нас с милым вопросительным выражением и без всякого удивления.

– Мы бы хотели видеть доктора Уотсона, – сказал Годфри. – Это мисс Хаксли, а я… э… Фиверолл Маршвайн.

– Я миссис Уотсон. У нашей служанки выходной. Вы по записи, мистер Маршвайн?

– Нет, – признался он, – но мы подождем.

– Вам в любом случае пришлось бы подождать, потому что доктора неожиданно вызвали, – заметила хозяйка с легкой улыбкой, отступая, чтобы впустить нас.

Миссис Уотсон оказалась изящной, сдержанной женщиной, чьи живые голубые глаза василькового оттенка заставляли забыть некоторую простоватость ее тонкого лица.

Мы проследовали за ней по коридору, где было темно, как в любом подобном коридоре, в дальнюю комнату, обставленную как приемная: большой письменный стол красного дерева и несколько стульев, обтянутых кожей. Через открытую дверь в следующее помещение был виден кабинет, заполненный медицинским оборудованием и книгами.

– Вы можете сказать, когда ожидаете его возвращения, миссис Уотсон? – спросил Годфри.

– Вряд ли. Как и у всех врачей, дни моего мужа обычно состоят из долгих пустых часов, которые неожиданно прерываются взволнованным пациентом или срочным вызовом.

– Без сомнения, подобное вынужденное безделье способствует интересу к другим занятиям, – прокомментировала я.

– Несомненно. – Хозяйка с любовью оглядела письменный стол, где были сложены какие-то бумаги рядом со стеклянной чернильницей и увесистой «Анатомией» Грея. – Помимо прочего, мой дорогой муж обладает литературным талантом. К сожалению, не могу гарантировать, что он скоро вернется. Он уехал из города.

Я с сомнением посмотрела на отворот лацкана, собираясь свериться с часами, но тут Годфри произнес:

– Спасибо, миссис Уотсон. Мы все равно подождем.

Она кивнула и покинула нас, закрыв за собой дверь в коридор.

– Почему ты назвал свой нелепый псевдоним? – спросила я.

– Маршвайн? – Годфри, казалось, искренне обиделся. – Я подумал, что мистер Уотсон может знать мое настоящее имя. Помнишь, ведь Шерлок Холмс утверждал, что ему известно о нашем браке с Ирен, когда они с Вильгельмом явились в Брайони-лодж, пытаясь поймать Ирен в ловушку.

– Тогда… зачем ты сказал мое настоящее имя? – не на шутку разволновалась я.

– Потому что, дорогая Нелл, по моему мнению, всегда лучше говорить правду, чем лгать, а кроме того, ни Холмс, ни Уотсон не могут знать твоего имени.

– Так или иначе, – объявила я, – доктор, возможно, уехал на много часов… а то и на целый день.

– Я искренне на это надеюсь, – отозвался Годфри, подходя к двери в коридор и внимательно прислушиваясь. – Даже мы сами не смогли бы лучше все подстроить, а теперь у нас появилась возможность разузнать подробнее о докторе Уотсоне. – Он остановился перед фотографией изможденного человека, увешанного орденами, которая висела в рамке на стене. – Генерал Гордон в Индии. Уже какая-то связь с Афганистаном. Интересно, что еще спрятано в ящиках.

– Годфри! Неужели ты воспользуешься случаем и выступишь в роли шпиона?

– Да, и ты тоже. Проверь письменный стол, ладно? Ты превосходно работаешь с бумагами.

Годфри устремился в соседнюю комнату, не дав мне времени возразить. Я с опаской приблизилась к большому чиппендейловскому столу доктора, по-прежнему не веря, что отважусь выполнить требование Годфри.

От кресла за столом до двух стульев для гостей тянулся маленький красный турецкий коврик, вероятно, два на пять футов, немного потертый. Очевидно, он предназначался для защиты аксминстерского ковра, устилавшего весь пол приемной; мне он напомнил королевскую ковровую дорожку, а письменный стол тогда можно было сравнить с троном, к которому идешь на свой страх и риск. Коврик превращал стол в не менее привлекательный для исследования объект, чем закрытое блюдо с конфетами на яркой цветной салфетке.

Не снимая перчаток, я прошлась пальцами по открытой деревянной поверхности стола, затем остановилась на сложенных в стопки бумагах. Из окна в сад, расположенного за стулом, доносился гул пчел, собирающих мед с цветущего куста. Если я надеюсь что-нибудь найти, придется снять перчатки. Чтобы как следует перебирать листы бумаги, нужны ловкие пальцы. Я стянула правую хлопковую перчатку и сразу же погрузилась в изучение.

Довольно быстро я обнаружила, что это не просто стопка несвязанных между собой документов, а довольно продолжительное повествование. Не веря своим глазам, я прочла первую фразу: «Для Шерлока Холмса она всегда оставалась „Этой Женщиной“».

Мне пришлось опуститься в огромное кресло у стола. Шершавая обивка и маленькие колесики, приделанные к ножкам, создавали ощущение, будто я оседлала нервную кобылу. Поразившие меня слова тем более пугали, что были выведены аккуратным, вполне четким почерком: «По его мнению, она затмевала и далеко превосходила всех представительниц своего пола. Нельзя сказать, что он испытывал к Ирен Адлер чувство, близкое к любви. Всякие чувства, а тем более это, были ненавистны его холодному, точному и поразительно уравновешенному уму».

Более чем когда-либо я укрепилась в мысли, что этот господин – настоящий монстр, который, как признал его биограф, всегда «говорил о нежных чувствах не иначе как с презрительной усмешкой и издевкой» и ненавидел «своей богемной душой все формы светской жизни… чередуя недели увлечения кокаином с приступами честолюбия, дремотное состояние наркомана – с бешеной энергией, присущей его неистовой натуре».

Пока я читала, ноги у меня заскользили вперед по коврику, но вскоре подошвы ботинок наткнулись на твердую преграду вроде невысокого порожка, которая оказалась очень полезной. Дав отдых ногам, я продолжала читать ужасные слова, которые огненными письменами стояли у меня перед глазами: «И тем не менее одна женщина для него все-таки существовала, и этой женщиной была покойная Ирен Адлер, особа весьма и весьма сомнительной репутации».

Ирен?! Сомнительной репутации? Мой судорожный вздох отозвался эхом в дуновении ветерка из окна, пузырившего цветастые занавески. Руки – одна в перчатке, другая без нее – сами собой яростно сжались в кулаки.

Рассказчик, конечно, был тем самым доктором, в чьей квартире мы с Годфри теперь рылись к нашему общему стыду и моему собственному быстро тающему раскаянию. Как я узнала из его записей, благодаря недавней женитьбе личного «безоблачного счастья и чисто семейных интересов… было достаточно, чтобы поглотить все мое внимание». На это мне нечего было возразить.

Затем однажды ночью, примерно в марте прошлого года, сообщал далее тот же самый доктор, когда он возвращался после визита к пациенту, его путь как раз проходил через Бейкер-стрит. События можно было изложить в виде современной версии «Фауста» или, возможно, «Доктора Джекила и мистера Хайда»: обычный врач чувствует, что его снова затягивает в сети гениального злодея. Он понимает, что уже входит в ту самую дверь, и сразу вспоминает обстоятельства своего ухаживания за женщиной, которая теперь составила его семейное счастье. Но представившийся случай также напоминает ему и о «мрачных событиях» того дела, когда встретилась любящая пара. Вскоре доктора «охватило острое желание» снова увидеть своего прежнего соседа и выяснить, «чем теперь занят его замечательный ум».