В краю танцующих хариусов. Роска - Станислав Олефир

Вот так и кружат у моей избушки зима и лето. То один придет в гости, то другой. И каждый не прочь остаться надолго. Но у лета уже нет силы, чтобы прогнать зиму, а у зимы еще нет ее, чтобы расправиться с летом. Жить же рядышком мирно да дружно им не положено.

Глубокая осень. Лежу на ковре из березовых листьев и смотрю в небо. В нескольких шагах от меня под высоким тополем памятник вулканологу Былинкиной. Девушка поднялась на вулкан Ключевской и погибла. Через голые ветки проглядывает этот вулкан. Чуть ниже курящейся вершины белеет гряда заснеженных гольцов.

Интересно, что ее туда повело? Ведь знала же, что может погибнуть, и вряд ли была уверена, что в то свое последнее восхождение откроет тайны всех вулканов. Но все равно пошла.

Надо мною пролетают редкие пушинки. Иногда ветер отрывает лоскуток тонкой березовой коры, тот взлетает и устремляется за одной из пушинок, словно хочет догнать ее. Но скоро запал кончается и лоскуток стыдливо опускается на землю. Пушинка же блеснет серебром и растает, будто смеется над неудачником.

Вчера ветер тянул вдоль долины и эти пушинки летели целыми стайками. Каждая из них несла маленькое семечко. Значит, через год-другой там, в верховьях долины, среди зарослей иван-чая, пижмы и тысячелистника проглянут золотистые, так похожие на маленькие солнца цветы.

Сегодня холоднее. Ветер дует поперек долины, и одуванчики, словно зная, что их пушинки могут улететь в пустые, безжизненные гольцы, закрыли свои корзинки и крепко держат рвущиеся в небо парашютики. Но всех удержать не могут. Самые нетерпеливые вырываются на волю, подхваченные ветром, взмывают над деревьями и летят в сторону укрытых снегом гольцов и дышащих огнем и пеплом вулканов. Никогда ни одному из занесенных туда семечек не прорасти на обожженных лавой склонах, не порадоваться весне, теплому дождю, звонкому пению птиц. Ждет их каменная пустыня, безнадежность и верная гибель.

А они летят.

Вчера у меня был гость. Я поужинал и готовился спать, вдруг слышу — кто-то идет. Оказывается, километрах в пяти остановились оленеводы и их бригадир заглянул познакомиться. Это довольно рослый двадцатитрехлетний парень с шапкой кудрявых волос и чуть раскосыми глазами. Я соскучился по людям, на радостях зажег три свечи и достал из рюкзака пачку цейлонского чая.

Олег, так звали моего гостя, был сыном эвенки и украинца и довольно удачно наследовал характерные черты обеих национальностей. Были в нем и присущая коренным северянам деликатность, и истинно европейская напористость, и детская наивность, и в то же время поражающая своей логикой практичность.

Сейчас вокруг оленеводства ведется много разговоров. Олег внимательно следит за ними и настроен скептически.

— Представляете, они ругают пастухов за то, что мы перестали ездить верхом на оленях. Говорят, деды ездили, а эти, видишь ли, не желают. Но дед Пакко весит килограммов пятьдесят вместе с котомкой, к тому же он вот такого роста. А я этого учика раздавлю.

Я посмотрел на Олега и невольно улыбнулся. Действительно, сажать его на оленя — дело рискованное.

Потом бригадир рассказал, что недавно они нашли в речном обрыве большую кость и отправили в Академию наук, но ответа еще не получили. А после пятой чашки ароматного цейлонского чая мы перешли к спору о происхождении человека. Олег не верит, что в условиях нашей планеты могло вообще появиться живое существо — крокодил или даже каракатица. А уж о человеке и говорить нечего.

— Хотя, конечно, все необходимое для этого есть, но ведь его нужно было кому-то выстроить в таком порядке, чтобы каждая частица заняла только свое строго отведенное ей место, — поднимал мой гость палец вверх и щурил и без того узкие глаза. — Все равно как взять детали от приемника, высыпать в ведро и трясти до тех пор, пока из ведра не донесется музыка.

И такая в моем госте была убежденность, что я почти согласился с его доводами.

Но сегодня утром я отправился проверять поставленные на налимов жерлицы, увидел на речной заводи лисьи хвосты из лиственничных хвоинок, снежные хризантемы, выросшие на берегу Фатумы за одну только ночь, узоры, которыми мороз разрисовал молодой лед, и все доводы моего гостя рассеялись как дым.

Падают в реку желтые лиственничные хвоинки, та сносит их в заводь и вместо того, чтобы сбить в бесформенный ком, аккуратно, хвоинка к хвоинке, ткет узорчатый ковер. Возьми с узора хотя бы одну иголку — и сразу все нарушится, превратившись в нагромождение лесного мусора.

Точно так же со снежными хризантемами на камнях и узорами на льду. Испарялась себе вода, оседала на прибрежные камни, веточки сухой травы или лед, ну и что здесь такого? Образовались бы наплавы льда или комочки инея. Так нет же. Каждый кристаллик нашел себе такое место, что в результате образовались удивительнейшие цветы, какие не под силу самому искусному мастеру.

Но здесь-то все случилось за одну только ночь, а на человека природа отвела многие века. Вот она и составляла лучшие свои частицы в одно целое, не жалея ни сил, ни времени. Случалось, конечно же, и ошибалась, но все равно находила терпение исправить ошибки, довести свое творение до совершенства. И получился человек.

Поздняя осень. Трава у тропинки доживает последние дни. Потемнела недавно яркая пижма, будто ржавчиной покрылись листья иван-чая, упругими волнами лежит на земле пышная осока.

Лишь на самом спуске к реке по-прежнему цветет одуванчик. Словно и вправду недавняя ночь уронила здесь одну из своих звездочек.

Я ставлю ведро с водой на землю, долго с нежностью гляжу на распустившийся не ко времени цветок и пытаюсь понять, откуда у него такая отвага?

На седых от пыли листьях блестят иголки инея, лужица у берега покрылась тонким льдом, по реке идет шуга, а он цветет! Так, в самом цвету, и под снег уйдет.

Наверное, все от того, что этот одуванчик любит жить, а не доживать.

С утра светило солнце и совсем по-летнему тенькали синицы, потом вдруг нахмурилось, дунул промозглый ветер и бросил в лицо горсть колючих снежинок.

Я решил было, что наступила зима, но уже через час опять светило солнце, всеми красками радуги горели заросли ерниковой березки и разыгравшиеся вороны крутили над рекой веселую карусель.

Потом снова были ветер, снег, вёдро и непроглядная хмарь, а к вечеру брызнул частый дождик. С этим дождиком день и угас, забрав с собою солнце, ветер, снежинки, птичий гомон и разноцветье осенней тайги. Забыл он прихватить один лишь дождик, и тот сеял всю ночь, не умолкая ни на минуту.