Побег из Рая - Шатравка Александр Иванович

Пришёл приказ, чтобы наше маленькое второе отделение расформировать. Все четыре этажа бокового корпуса были отданы заключенным, которых свозили из лагерей. Стас советовал мне просить перевод в его отделение, где заведующей была Нелля Ивановна Слюсаренко, о ней очень хорошо отзывались больные. Я решил пойти на маленькую хитрость, стал просить врача перевести меня на четвертый этаж, где в одном из трех отделений был мой брат. Врачи в тех отделениях были плохие и попадать к ним никто не хотел.

— Я не могу тебя туда перевести, ты не можешь быть вместе с братом, — сочувственно объяснила мне моя врач.

— Ну, тогда в восьмое, можно?

— В восьмое можно.

Я нехотя покидал своё маленькое тёплое отделение. Восьмое находилось на третьем этаже главного корпуса, вместе с седьмым и шестым отделениями. Мы поднялись на третий этаж, контролер открыл дверь и, оказавшись в гробовой тишине широкого длинного с высокими потолками мрачного коридора, мы прошли мимо палат в самый дальний конец, где находилась ординаторская восьмого отделения. Санитар приказал раздеться догола, чтобы забрать нашу одежду с отметкой второго отделения.

Медсестра рассматривала нас как живой товар, пока сестра-хозяйка принесла кальсоны и рубашки. Стас стоял и ждал меня, он знал, что я переведен в восьмое, и сказал медсестре, что забирает меня в свою палату. Никаких возражений ни от медсестры, ни от санитара не последовало. Я такого раньше и представить себе не мог, чтобы больной мог сам ходить по коридорам, да ещё принимать решения.

Палата, в которой мне предстояло теперь жить, была очень большой. Три огромных окна выходили на сторону следственного изолятора. Три ряда кроватей, приставленные одна к другой, образовывали два узких длинных прохода, в которых, как маятники часов, взад и вперед ходили люди в белых одеждах. У Стаса было хорошее место под окном, и рядом он приготовил место для меня. В палате было сорок пять кроватей, но людей было значительно больше и они спали на деревянных щитах, вставленных между кроватями.

Впереди было два выходных дня, и их нужно было провести в отделении. Стас обещал, что в понедельник меня выпустят на работу. Больные играли, сидя на кроватях, в шахматы, шашки и домино. Двое больных, полные идиоты на вид, взялись за руки и, как маленькие дети подпрыгивали у двери и танцевали.

— Это Гриша Мельник, — показал Стас на одного из танцоров, — работал на иранской границе, откуда и сбежал в Иран. Жил потом в Западной Германии несколько лет, а затем решил вернуться домой. Перебрался как-то в ГДР, где и был арестован. Он с 1966 года здесь.

— А это Вася Король, — указал Стас на мрачного человека, ругавшегося с радиодинамиком. — В годы войны он воевал в Украинской освободительной армии. С пятидесятых годов сидит. Это он сейчас с коммунистами ругается. Рядом с ним лежит коммунист — Симченко. Он у себя в украинском селе листовки разбрасывал, подписанные Ленинградским подпольным комитетом партии, — проводил для меня Стас ознакомительную экскурсию. — Завтра я тебе на прогулке покажу Ермака Лукьянова.

65

КАЛМЫК ЕРМАК ЛУКЬЯНОВ

Прогулка больных третьего этажа очень отличалась от того, как это было во втором отделении. Людей было очень много, и двигаться было невозможно. Сизое облако табачного дыма стояло в воздухе, а под ногами липкая грязь нечистот прилипала к шлёпанцам. Ермак Лукьянов, гражданин Бельгии, одиноко ходил, проталкиваясь в толпе. Об этом невысокого роста старике с припухшим от лекарств лицом я узнал случайно, когда у санитаров в их стенгазете прочитал статью, где говорилось о больном, прихватившем с собой в туалет полотенце, чтобы покончить с собой, и о спасении его санитаром от попытки самоубийства. Санитар получил за это досрочное освобождение, а этим больным и был Лукьянов. Больные на стройке мне рассказывали, что никакой попытки самоубийства не было.

Лукьянов получал уколы серы, от которых подымается высокая температура. Он пошёл в туалет с полотенцем, чтобы его намочить и затем прикладывать к голове. Санитар заметил полотенце и очень сильно за это избил Лукьянова. В больнице больным запрещалось иметь полотенце, но даже то единственное, висевшее у бочка с хлоркой, было очень маленьким для совершения самоубийства. Администрация больницы использовала этот случай, как говорится, делая из кислого лимона сладкий лимонад, переклассифицировав избиение больного в его спасение.

Лукьянов находился здесь до излечения уже много лет, где-то с конца шестидесятых годов, и подвергался сильному интенсивному лечению всё это время. Он был приговорен к смертной казни по статье «За измену Родине» и через каждые шесть месяцев по решению профессорской комиссии мог быть выписан и отправлен для исполнения приговора. О нем ходили разные слухи. Одни рассказывали, что Лукьянов служил у нацистов, другие говорили, что был в плену у немцев и стал невозвращенцем. Более подробную информацию о нём я нашел значительно позже в воспоминаниях бывшего политзаключенного Михаила Кукабаки. Хочу только пояснить, что Е. Лукъянов был переведен их Казанской СПБ в Днепропетровскую СПБ в конце шестидесятых годов и после выезда Л. Плюща на Запад много политзаключенных было переведено из Днепропетровской СПБ больницы в спецбольницы по всему Советскому Союзу, по этому М. Кукабака указывает Казанскую СПБ.

Теперь о факте. С человеком, которого расстреляли, я был лично знаком. Три раза, в среднем по 40 дней проводил с ним в одной камере-палате в Сербском. Вот коротко его история. В начале войны Лукьянов Ермак Михайлович — калмык по национальности попал в плен, потом лагерь. Не допытывался, не знаю; может и сотрудничал он каким-то образом с немцами. После войны Лукьянов остался в Бельгии. Работал на рудниках, получил гражданство, женился. Был членом общества Советско-Бельгийской дружбы (с его слов). Когда началась Хрущевская «оттепель», пришел в советское посольство, рассказал о себе и попросил разрешение вернуться на родину. Ему ответили: Вы, мол, совершили преступление в своё время; поэтому возвращение надо заслужить, надо поработать для родины. И Лукьянов несколько лет разъезжал по Европе; фотографировал базы НАТО. Выполнял задания успешно, так как в совершенстве владел немецким и французским языками. Шпионил бесплатно. Лубянское начальство компенсировало лишь дорожные расходы. Наконец разрешение на поездку в СССР было получено. Весь путь до Элисты он проделал на личной автомашине. Разыскал сына от довоенного брака; навестил тех, кого знал раньше или был в родстве.

Благополучно вернулся домой, в Бельгию. Но после всего увиденного собственными глазами, услышанного от родственников и знакомых о жизни и порядках в СССР — всякое желание возвращаться на родину испарилось. Да и жена-бельгийка против. Куда, мол, поедем, говорит: у нас семья — пятеро детей. Кто-то устроился, другие учатся. В общем, стал г-н Лукьянов уклоняться под разными предлогами от поручений товарищей в «штатском» из Советского посольства. Тем бы всё и закончилось. Но после поездки в Калмыкию начал регулярно переписываться с родственниками и новыми знакомыми. Через некоторое время снова захотелось приехать в гости. Ему охотно дали визу. На этот раз взял с собой сына подростка, чтобы познакомить с «исторической родиной». Позднее признавался, что с самого начала почувствовал за собой слежку. После завершения своего визита, в Бресте был арестован. Дальше как обычно: Лефортово и Сербский. Признание больным шизофренией и помещение в Казанскую спецпсихбольницу. Это происходило, где-то в 1967 году.

Впервые встретился с ним летом 1970 года. Моё назойливое любопытство, видимо его настораживало, и я мог довольствоваться лишь фантазиями санитарок об этом человеке. Когда в 1979 году мы снова увиделись, он встретил меня как родного брата. Точнее, как собрата по несчастью. Много чего рассказывал о своей жизни, о Бельгии. Третий раз я увидел его зимой 1982 года. Но это был уже другой человек. Изможденный, дряхлый старик с полностью потерянными зубами. От «лекарств» по его словам. В Казани его нещадно закармливали нейролептиками и Бог знает чем ещё. А главное, угнетённое состояние. Постоянно повторял: «Мишель! меня хотят расстрелять; я это чувствую». Напрасно пытался его успокоить. Мол, по советским законам потолок — 15 лет, которые он уже отсидел. Кроме того, он официально «невменяем», и это противоречило бы нашим законам. Всё было напрасно. И у меня появились сомнения в его здоровье. Уж не заболел ли?! Всё-таки 15 лет в психушке…