Грань - Ника Созонова

Принято считать, что маньяк не cможет напасть на человека, если вступил с ним в эмоциональный контакт: разговорившись, перестает воспринимать как жертву, но — как подобного себе. У меня было наоборот: чем больше смотрел на тупую грязную девку, чем дольше слушал бессвязный вздор — тем сильнее ощущал ее ущербность, недо-человечность. Тем больше отличий видел от своей Варежки. А это было катализатором…

Когда мы дошли до квартиры, мои глаза уже фактически ничего не воспринимали, кроме красных и багровых тонов. Я едва сумел попасть ключом в замочную скважину — возбуждение и безумье скрутили пальцы, превратив их в негнущиеся птичьи лапы.

В прихожей споткнулся о мешки. О, черт! Варькины вещи… Я не удосужился дотащить их до помойки и теперь мучительно раздумывал с минуту: плюнуть или все-таки вынести? Видимо, любовь и вправду сильнее — и смерти, и жажды чужой смерти (как утверждали динозавры-романтики), поскольку я поплелся с мешками на улицу.

— Ты куда? — удивилась девка.

— Мусор… — прохрипел я. — До помойки и обратно.

Вернувшись, провел ее в комнату и усадил на диван. Налил стакан коньяку (расплескав при этом треть бутылки) — пусть расслабится.

Встретился взглядом с Варежкой — фотографией над письменным столом. Дьявол!.. Оставить ее я не мог, но и выбросить руки не поднимались. Снова понесся на улицу, прихватив полиэтиленовый пакет. (Шлюшка на этот раз только фыркнула, посасывая коньяк.) Положил фото в пакет и спрятал под кустом, пальцами вырыв ямку. 'Полежи здесь, моя хорошая. Потерпи, пока папа будет ублажать свое безумие…'

В квартире первым делом зашел в ванную — там хранились мотки бечевки и липкая лента. И то, и другое могло понадобиться. Заодно опустил голову под струю ледяной воды — сознание должно теплиться, не отключаться совсем. Пусть не контроль, но слабое его подобие — чтобы не наделать слишком больших глупостей, не запалиться.

Когда лоб и скулы онемели, а холодные влажные щупальца добежали до поясницы, я поднял голову и, забыв зажмуриться, уперся взглядом в свое отражение. Что ж, не так страшно, как я опасался! Мне даже понравилось. Первобытная сила заострила черты, исказив их до неузнаваемости. Скулы выдались вперед, крылья носа трепетали, как крылья пойманной стрекозы. Я грозно осклабился — никогда мои зубы не были столь крупными и белыми! Не гнусный убийца, но санитар большого города. Радужки были затоплены зрачками — огромными зияющими провалами, на дне которых дышало и вздымалось нечто…

Краем зрения уловил какое-то движение. Решив, что моя гостья захотела освежиться, быстро сбросил на пол приготовленные к оргии принадлежности — бечевку и липкую ленту, и обернулся.

Закинув на край ванны мощные лапы и повернув ко мне лобастую голову, стоял волк. Белый волк. Тот самый, Варькин — я узнал его тотчас, хотя выглядел он несравненно лучше, чем в первую встречу: ни ран, ни шрамов, шкура белоснежная и искрящаяся. Волк (кажется, Кито?) не рычал, не скалился. Просто стоял и смотрел. Пристально, не мигая, и глаза его были голубыми, как лед.

— Если ты тоже плод моего безумия — тебе я рад больше всех.

Он, конечно же, не ответил.

Я протянул руку — не столько, чтобы погладить, но убедиться, что это не галлюцинация. Кито оскалился — совсем, как тогда.

— Прости.

Я вышел из ванной, зачем-то плотно прикрыв за собой дверь.

Девка уже допила коньяк и забралась на диван с ногами в несвежих розовых носках, сосредоточенно рассматривая облупившийся на ногтях лак.

— Убирайся!

Я произнес это так тихо, что она даже не подняла головы.

— Пошла прочь! — выдавил я громче.

Оторвавшись от своего медитативного занятия, она соизволила повернуться ко мне.

— Уходи!..

Грань трещала, готовая вот-вот прогнуться и рухнуть под напором черно-алого цунами. Даже холодный голубоватый взгляд из иного мира, стоявший перед глазами, не смог надолго укрепить ее, заморозить.

— Ты что, офигел?! Чего ты там накурился, в ванной?..

Она сползла с дивана и выпрямилась, подбоченившись, уперев кулаки в бока. Явно не собираясь отступать ни на миллиметр. Господи, что за идиотка… Неужели она не видит, что плещется за моими зрачками, что орет изо всех пор? Почему другая, опустившаяся вконец, наркоманка, увидела, а эта — нет?!..

— Я так не согласна! Не для того я перлась с тобой через полгорода, чтоб меня, как нашкодившего котенка, за шкирку выкинули!.. Не хочешь трахаться — дело твое, но заплати мне за целую ночь, как договаривались, иначе я отсюда не сдвинусь!

Я вышел в коридор, выхватил из кармана пальто бумажник и швырнул ей. Сумма там была не запредельная, но значительная.

Девка заглянула в бумажник и поменялась в лице. И тут же, мгновенно натянув сапоги, дунула в дверь, без единого слова — видно, опасаясь, что я одумаюсь и потребую назад неотработанное бабло.

Не знаю, как я сумел обуздать желание рвануться за ней, втащить обратно за волосы, рыча и захлебываясь слюной…

Ухватившись за дверной косяк, до боли вплавил пальцы в дерево. Костяшки пальцев свело, они стали бело-красными. Архип выдавливал изнутри уже оба глаза, вопя, что я его предал, предал самого себя — ведь мы слиты, мы едины, и его желание сулило мне небывалый кайф и спасение от тоски…

В сознании, в крохотном его уголке, не затопленном багровой волной, забрезжила идея. И я побрел на ее свет — словно на далекую пульсацию маяка. Побрел в ванную, держась за стены — шатало, как упившегося вусмерть, и мир отчаянно колыхался из стороны в сторону.

Волка уже не было, как я и ожидал. И отражение в зеркале больше не радовало: лицо не хищника, не ловкого и бесшумного санитара, но раздавленного безумца. Глаза слезящиеся и жалкие, как у издыхающей нечисти. Глаза…

Я взял бритвенное лезвие и поднес к радужке, к тоннелю зрачка на левом глазу. Ближе, ближе… Ощутил, как тонкий металл холодит живую плоть. Как эта плоть стремится съежиться, отодвинуться, трепеща от бездушного холода и остроты.

— Ну, где же ты?! Вылезай, падаль, вылезай, покажи свою гнусную морду, черт бы тебя побрал!..

На миг мне показалось, что из глубины расширившегося зрачка на меня и впрямь смотрит… Он?.. Оно?. Собственная моя суть?..

Показав ему язык и демонически расхохотавшись, я резко повел рукой с зажатым в ней железом — влево и вглубь. Вглубь…

Самое смешное, что первые пять-семь секунд я даже не чувствовал боли.

ЭПИЛОГ

Мой мир упростился. Он потерял объем — стал плоским, картонным.

Из высокого окна падал серый свет на белые больничные простыни и тускло-зеленые больничные стены. Я был один в палате — словно важная шишка. Или подопытный экземпляр…