Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

На самом журнальном столике стояла небольшая искусственная ёлка, украшенная новогодними игрушками.

Всё было чисто, аккуратно, выверено. Значит, Риммин почерк не обманул меня. Единственным диссонансом в убранстве комнаты выглядела только новогодняя ёлка – более чем через два месяца после Нового года.

Когда я спросил Римму, почему она до сих пор её не разобрала, она ответила:

– Не знаю… Это у меня был первый Новый год без друзей, без родителей. А с ёлкой как-то веселее, не так одиноко. И даже наивные детские мечты о неожиданных подарках от Деда Мороза с ней кажутся осуществимыми… Сначала я решила, что пусть она стоит до старого Нового года. Мне всё верилось, что ко мне вдруг кто-то неожиданно нагрянет в гости из старых друзей… Думаю, сядем у ёлки и под мерцающий блеск игрушек, гирлянд выпьем по бокалу шампанского… А потом я решила, что пусть она стоит до Сагаалгана. Это Новый год по восточному календарю. В переводе с бурятского Сагаалган означает Белый месяц… Знаешь, я всё никак не могу, даже здесь, когда живу самостоятельно, научиться ценить будни и не ждать от праздников чудес. Видимо, я просто не могу стать взрослой… Одним словом, решила разобрать ёлку весной, когда потечёт с крыш, заплачут чистыми слезами сосульки, солнце начнёт слизывать с сопок снег… Положу её в картонную коробку, на шкаф, до следующего года… Мне всегда почему-то грустно, когда я разбираю ёлку. И, наоборот, очень хорошо, когда я перед Новым годом наряжаю её… А больше всего мне жаль настоящие ёлки, которые в январе зелёными кучами лежат на любой городской мусорке…

Мне так вдруг захотелось встретить следующий Новый год, о котором упомянула Римма, не в тайге, как нынче, и – даже не дома, в кругу друзей, – а здесь, вдвоём с этой красивой и такой ещё, не по годам, наивной девушкой. Я даже зажмурился от удовольствия, представив, как мы вместе наряжаем ёлку и чему-то радуемся. А иногда, умолкнув вдруг, нежно целуемся, как будто вспомнив о стремительно мчащемся времени, стирающем всё на своём пути…

«А что? Буду здесь охотиться. А главное – буду знать, что дома ждёт прелестная, умная, добрая жена. Красота! Что ещё человеку надо? Уютный дом, верную жену, не рабскую работу…»

– Где будем есть? – вернула меня Римма из сладких грёз.

– Давай здесь. У тебя на кухне так уютно. И печная стена ещё тёплая. Жаль только, что к мясу и картошечке нет свежих овощей.

– У меня есть банка баклажанной икры. Сойдёт за овощи?

– Сойдёт!

Сковороду с готовым блюдом я поставил на ещё не остывшую печь, выложенную по бокам голубоватой керамической плиткой. Сверху прикрыл крышкой, чтобы мясо ещё потомилось на пару, пока я буду резать хлеб, открывать банку с икрой, накладывать в тарелки жареную картошку.

Бутылку «Пино» я водрузил посреди стола. Римма достала из висящего на стене шкафчика тарелки, положила рядом с ними вилки. Из этого же небольшого шкафчика она извлекла два красивых широких, на высоких тонких ножках, бокала.

– Нож у меня только один. Так что сервировка не полная, – извинилась она.

– Да ножи и не понадобятся. Чтобы мясо как следует прожарилось, я нарезал его небольшими кусочками.

– У тебя есть штопор? – спросил я её, только теперь заметив этот важный момент – естественного перехода на ты.

– Не знаю. Сейчас посмотрю.

Среди вилок, ложек и ложечек, в выдвижном ящике стола она обнаружила старый, с деревянной ручкой, штопор.

– Тут кое-что ещё от прежних хозяев, которые в Совгавань переехали, осталось, – сказала она, передавая его мне.

Мы сделали по нескольку больших глотков вина и попробовали мясо. И то и другое было великолепно! Вино прохладное, в меру терпкое, с приятным ароматом. Мясо – сочное и вкусное, а картошечка «фри» хрустящая. Всё, как полагается.

– Горчички бы ещё, для полного счастья, – вслух подумал я.

– Горчицы – точно нет. Но зато есть домашний горлодёр. А в нём и помидоры, и чеснок, и хрен. Это у меня ещё от маминых запасов осталось две баночки. Меня ведь сюда снаряжали, как на Северный полюс… Ты любишь горлодёр?

– Конечно, люблю! Давай его сюда скорее! Хочется отведать деликатесов будущей тёщи.

– Это что теперь так своеобразно предложение делают? – улыбнулась Римма, выходя из-за стола и направляясь в холодные сени.

Всё было так хорошо и естественно, как будто мы были знакомы уже много лет. И сегодняшнее утро, когда мы впервые встретились, казалось, отодвинулось куда-то очень далеко в прошлое. А прошлое, наоборот, приблизилось. Словно детство было только вчера, а не много лет назад. И мои пятнадцать лет, когда я впервые влюбился в Тому Юдакову, девочку из нашего двора, недавно переехавшую в наш небольшой город из Германии, где служил её отец – офицер, были не семь и не семьсот лет назад, как мне порой казалось, а всего лишь неделю тому…

Мы намазывали сверху куски чёрного хлеба баклажанной икрой, поливали, в своих тарелках, ещё парящее мясо острым горлодёром и с наслаждением ели то и другое, запивая всё это хорошим молдавским вином.

И этот отменный у обоих аппетит, когда от куска хлеба откусывается побольше, а мясо подцепляется на вилку сразу с несколькими кусочками картошки, и лёгкий хмель от вина – всё было так здорово и здорово! И хотелось, чтобы этот вечер никогда-никогда не кончался.

В окно, в проём не до конца задёрнутых, вышитых по краям красным крестиком шторок, застыв над сопкой, заглядывала яркая зеленоватая звезда.

– Ишь какая любопытная, – указал я на неё своим бокалом, и мы с Риммой, беспечно и беспричинно рассмеявшись, чокнулись.

Вино в широкой круглости прозрачного стекла мерно колыхнулось и быстро успокоилось. Но – не быстрее, чем стих звон.

– Это Венера, – пояснила мне Римма.

Её распущенные по плечам волосы, точёный профиль, тёмное платье и бокал красного вина, в котором будто бы плавала эта звезда, всё было так сказочно, так невероятно, так чудесно!

– За что выпьем? – обернулась от окна Римма. – За богиню любви?

– А может, за саму любовь? Вдруг богиня нам завидует?

– Скорее всего, она нас жалеет, – грустно произнесла Римма. – Думает, наверное, попались пташки в мои сети… Ну а коль уж попались – то ловите миг удачи. Ведь вы не вечны. А чувства ваши – и тем более…

Мы пригубили вина, и я предложил:

– Давай выпьем на брудершафт, чтобы закрепить наш переход на ты.

– Есть такой печальный романс «Зачем мы перешли на ты?»

– О нём забудем…

Мы встали со своих белых табуреток (на каблуках Римма оказалась немного выше меня), скрестили руки с бокалами и молча допили вино.

Не глядя вниз, словно боясь упустить что-то очень важное в глазах и лицах друг друга, поставили бокалы на стол.

Я поцеловал Римму сначала в левую, затем в правую щёку, для чего ей пришлось немного наклониться… Кожа её была чиста, упруга и свежа, как лёгкий утренний морозец в яркий зимний день. И сквозь смуглость кожи едва заметен был румянец, вдруг проступивший на щеках. Ощущая лёгкий шёлк её волос, огрубевшими в тайге ладонями я приблизил свои обветренные и немного шершавые от этого губы к её сочным, как спелая вишня, губам.

Римма положила совсем невесомые руки мне на плечи. Мы крепко обнялись, и время вдруг остановилось, а потом, всё убыстряя темп, помчалось вспять – до самого начала, до ужаса рождения, до крика в первый миг появления на свет. Страха и непонимания того, что же будет дальше, потом, после той тишины, теплоты и покоя материнского чрева…

Поцелуй был долгий, упоительный, а объятия – настолько крепки, словно мы желали стать единым целым. И как будто это был первый и последний поцелуй в нашей жизни на этой земле.

Губы Риммы оказались ненасытными, податливыми и пахли не только вином, но почему-то ещё и цветочным мёдом.

Мы оторвались друг от друга, глубоко вздохнули, и наши губы помимо нашей воли вновь соединились. Они никак не могли до конца насладиться друг другом. Наверное, так, мучимый нестерпимой жаждой, человек припадает к чистому целительному источнику…

Вдох – и снова, почти до обморока, до головокружения, он пьёт и пьёт, делая один жадный глоток за другим, не в силах оторваться от спасительной для него влаги родника…

– Ну вот и всё! – без горечи, как о чём-то давно решённом и совершённом, сказала Римма, когда мы наконец разомкнули объятия. – Дальше дорога – только вниз. На вершине мы уже побывали…

– А давай не будем спускаться. Поживём хотя б немного на этом чудесном высокогорном плато.

– Давай, – охотно согласилась она. – Знаешь, я совсем пьяна. Голова кру́гом. И кажется, что я не то лечу, не то куда-то падаю из поднебесья. Мне лучше присесть… Что-то похожее у меня уже один раз было, в детстве, – продолжила Римма, усевшись на свой табурет. – Мы с братом как-то съели целую эмалированную чашку вишен, на которых настаивалось домашнее вино, только что разлитое по бутылкам. Бабушка вытряхнула вишни из двадцатилитровой бутыли и пошла её мыть. А мы в это время к чашке и подобрались… И так опьянели, что от вида одного только пальца могли беспричинно расхохотаться. А взрослые – до слёз смеялись над нами. Какое-то доброе всеобщее веселье получилось!.. Вот и сейчас у меня такое же состояние, как будто я съела полчашки винных вишен. Мне хорошо, но и тревожно одновременно. И смеяться почему-то не хочется. Может быть, оттого, что так хорошо, как сейчас, наверное, уж никогда не будет?..