Жизнь-река - Геннадий Гусаченко

— Турист? Отдыхаете? — неприветливо спросил мужчина, косясь на меня — Вентири наша проверяли?

— Я о таковых не знаю, — дружелюбно ответил я. — А и знал бы — не тронул бы.

Рыбак вытащил из воды большие проволочные кольца, опутанные сетью — вентири. В них плескались крупные, похожие на карпов, караси. Довольный битком набитыми, не тронутыми мною вентирями, рыбак миролюбиво протянул мне самую крупную рыбину. На его небритом лице проявилась добродушная улыбка.

— Возьмите на уху.

— Спасибо, не надо, — отказался я. — Гречку с тушёнкой сейчас по–быстрому заварю, а с карасём некогда возиться. Вы из какого села? Далеко до него?

— Из Кожевниково… Вон, за леском, в километре отсюда …

— Вот как?! — удивился я, наивно полагая, что расположился ночевать в безлюдном месте.

Рыбак и рыбачка ушли, унося два полных ведра жирных карасей. В Кожевниково они продадут рыбу почти даром перекупщикам из Томска, выручат за них на хлеб, на масло. Работы в селе простым людям нет. Перебиваются, кто как может. Большинство жителей приобских сёл промышляют рыбной ловлей.

Я быстро развёл костёр, сварил кашу и кисель. Нагрел в ведре воды, вымыл голову. Ужасно хочется намылить бороду и сбрить её, но дал себе зарок не бриться с первого дня ухода в плавание. Борода чешется. Очень неприятно ощущать на лице колючую растительность.

Не узнаю себя в зеркале — седобородый, седовласый. Растресканные губы в лохмотьях болячек. Впалые щёки. Морщинистое лицо. Распухшие уши, обгорелые на солнце. Облупившийся красный нос. Нависшие над глазами густые брови. Портрет, прямо скажем, не привлекательный. Это мягко сказано. Страшный — наиболее подходящий эпитет для моей старческой физиономии, с которой Оскар Уайльд не отказался бы писать своего Дориана Грэя.

Мой внешний вид меня мало беспокоит. Бодрость тела и духа — вот, что главное. С хорошим настроением завтракаю, собираю и укладываю вещи на плот–катамаран.

Вверх по реке небольшой РТ «Плёс», пыжась изо всех сил, тащит баржу с лесом. Капитан смотрит на меня в бинокль. Машу ему рукой. Он делает то же самое. Счастливого пути, безвестный друг, неутомимый труженик великой реки! Понимаю, каково тебе буксировать огромную баржу, миновать мели, повороты, мосты.

«Дик» плавно покачивается на разведённых «Плёсом» волнах. Пора в путь и мне. Отдаю швартовы, отталкиваюсь веслом и вот уже «Дик» медленно и тихо проплывает мимо живописного берега, ставшего мне приютом на короткую и тёплую летнюю ночь. В дневнике я обозначил его Берегом Карасей.

В 9.30 показалось большое село Кожевниково. На берегу полно рыбаков, перевёрнутых вверх дном лодок, бегающих детей, гуляющих парочек, бездельников, загорающих с пивом на лужайках. Рядом машины, мотоциклы, брошенные на траву велосипеды. Чуть в сторонке пасутся коровы, телята. Резвятся, гоняясь друг за другом, собаки. Во дворах домов воют бензопилы, визжат свиньи, у заборов бродят куры, гуси. Сороки стрекочат на тополях.

Деревенские жители — народ степенный. Молча покуривают, на меня посматривают. Тихо между собой переговариваются.

— Это ещё что за чудо в шляпе плывёт?

— Тури–ист… Ишь, развалился, пузо греет…

— А что ему? Сено косить? Плыви да плыви…

— Денег у него не меряно, вот и путешествует…

— Да-а, живут же люди!

Прохожу Кожевниково. На окраине села высится одинокий красный коттедж. Феодал доморощенный прилепился инородным телом к бедным крестьянским избам. Выпендрился перед ними: вот, смотрите, каков я! Не тумкает выпендряло куриными мозгами своими, что бельмом стал на глазу села. Жить в таком роскошном дворце рядом с убогими лачугами, по меньшей мере, безнравственно. Но откуда хозяину красной кирпичной крепости, обнесённой чугунным и бетонным забором, ведомо понятие «нравственность»? Он, ведь, по другим «понятиям» живёт. По воровским, мошенническим, грабительским. Ну, да пусть его обсуждают кожевниковцы. Плот–катамаран «Дик» оставил дворец жулика уже далеко за кормой.

Полный штиль. Флаг на мачте обвис. Вода — стекло. Жарко. Солнце поднимается всё выше, палит нещадно, накаляет резину лодок. Прикрываю их от перегрева палаточным тентом. Снимаю с головы шляпу–афганку, заменяю мокрым полотенцем. Плечи и спину от ожогов спасает белая сорочка. В душном мареве горячего дня над сонной рекой порхают бабочки, с гудением проносятся шмели.

Встречный буксир «Орлёнок» дал мне сирену приветствия и раскачал «Дика» набежавшими волнами.

Очертив вокруг меня пенный круг, лихо подрулили рыбинспекторы. Их легко распознать по сытым, самодовольным харям. Не имеют привычки представиться, удостоверение предъявить. Сразу вопросы задают. Бесцеремонно, хамовато, нагловато. Как же? Хозяева на реке! В одиночку редко ездят. Боятся, чтобы не окунули. Эти, в камуфляжной одежде, тоже втроём восседают в катере. Мотор японский «Ямаха». Гоняют рыбинпекторы на реке простых мужиков, жителей прибрежных сёл. Богатых перекупщиков, приезжающих за рыбой на дорогих джипах, госрыбоохранники не трогают: давно прикуплены и прикормлены этими самыми перекупщиками. «Свои» для них те, кто ловит рыбу тоннами, кто даёт хорошую мзду на «лапу». «Чужие» для них — безработные земляки. На них, поймавших несколько килограммов рыбы, чтобы хоть как–то содержать семью, можно безбоязненно составить протокол. Бедняк не откупится, не побежит жаловаться заступникам. Нет у него ни связей деловых, ни денег.

Рыбинпекторский катер приблизился вплотную к «Дику». Впереди сидящий, видимо, самый главный из них, спросил строго:

— Незаконные орудия лова, пойманная рыба имеются?

Я поднял складную удочку.

— Надеюсь, это орудие лова законное?

Рыбинспекторы пристально оглядели плот–катамаран. Их намётанный взгляд не нашел следов чешуи и других признаков охоты или рыбалки. Недовольные, что нечем поживиться, не сказав ни слова, они дали по «газам», и скоро катер скрылся за тальниковым мысом. Оттуда вышел встречный «РТ‑323».

В 11.05 прошел отметку «910». В 12.25 повстречал толкач «Плотовод‑697». Миновал Киреево. На левом берегу кирпичная будка. Железная дверь, словно решето, вся в дырках, пробитых пулями из ружей хулиганов. Берег — в норках стрижей. Они тучей враз взлетают и враз тучей садятся. Удивительно, как могут они так синхронно взлетать и садиться? Кто у них командир? Кто командует: «Взлёт! Посадка!»?

После полудня шёл глубокой, излучистой протокой, спокойно текущей меж зелёных стен из плотных и ровных тальниковых зарослей. Такое впечатление, будто не плывёшь, а бесшумно скользишь по гладкому льду в извилистом туннеле. Сонная, тихая протока сморила меня, погрузила в дремоту. Неожиданно мягкий удар катамарана о какое–то препятствие, шуршание днища лодки вмиг напомнили, что потеря бдительности на воде может печально кончиться. «Дик» сел на топляк — полузатопленное дерево. Часа два безуспешно пытался съехать с него: грёб веслами, раскачивал лодки — ничто не помогало. Плот оставался в подвешенном состоянии. Отчаявшись сдернуть его с топляка, я начал раздумывать о своем незавидном положении, в котором очутился из–за беспечности. Сколько ещё мне придется сидеть на этом злосчастном бревне, надеясь на помощь какого–нибудь рыбака, который сдёрнет «Дика» моторкой? День, неделю, месяц? Да и появится ли кто на этой узкой протоке? За весь день ни одна лодка не вспенила её, надо решительно что–то делать. Раздеться и поднырнуть под катамаран, попробовать столкнуть его с торчащего из воды толстого, осклизлого ствола. Нет, не годится… Слишком вода холодна. К тому же, находясь на плаву, поднимать лодки, нагруженные рюкзаками и деревянным настилом соединительного мостика, — всё равно, что тащить самого себя за волосы из болота. Но не сидеть же, сложа руки!