Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

в бригаде пошла на перекос. Кира отставала. Прокоп покрикивал на нее. Машину приходилось останавливать, и давешнее приподнятое настроение у Лёди пропало, хотя и было отрадно, что она работает с подружкой.

Формовали ступицы автомобильных колес. Перед этим Лёдя нет-нет да и представляла себе новенькую семитонку с серебристой эмблемой — крутолобым зубром на капоте. Семитонка мчалась по холмистому Могилевскому шоссе, обсаженному молодыми березками. Из-под рубчатых шин вылетали камешки. Однако Лёдя видела блестящую, покрашенную черной краской ступицу — свою. И казалось, вся сила, прочность машины — в ней.

Лёдя пробовала вызвать в воображении всё это и сейчас, но никак не удавалось. Наоборот, шоссе напоминало встречи с Юрием, и мысли шли совсем в ином направлении. Ревнует он или ищет причину порвать? Во всяком случае, ломается, привередничает. А любовь без уважения — не любовь. Кому она нужна такая? И сердце у Леди немело от страха. Однажды мать рассказала ей, как в детстве во время жнива серпом порезала палец. Порезала и так испугалась, что не пошла кровь. Пожалуй, кровь не потекла бы теперь и у Лёди.

И все-таки, надумав это раньше, когда над подвалом загорелся красный огонек и формовочный участок прекратил работу, она втайне от Киры побежала в термообрубное отделение — посмотреть, как обрабатываются ее детали.

Возле эпрон-конвейера возвышалась груда отливок. Двое глухонемых, работавших в пропотевших майках и замасленных штанах, знаками что-то понуро объясняли Кашину, пальцами указывая на наждачные станки. Кашин же размахивал руками и, словно глухонемые могли услышать его, безбожно ругался.

Чтобы не попасться ему на глаза, Лёдя вернулась. Однако после смены все равно не сразу пошла в душевую. На доске, которую вывесили в цехе,— «Они выполнили задание за семь часов»,— она нашла свою фамилию и долго исподтишка жала руку Кире, не отстававшей от нее ни на шаг.

Потом возле проходной они стояли и читали афишу о футболе, «молнию» про дела в термообрубном отделении, где должны были сегодня работать в третью смену. Чтобы побыть здесь еще, дважды просмотрели написанный на обойной бумаге приказ, в котором директор благодарил и премировал дружинниц, победивших в соревнованиях санитарных команд завода,— и только после этого неохотно отправились домой.

2

Назавтра после работы комсомольцы литейного организовали субботник. Киру как комсорга назначили ответственной, но она почти не отходила от своей бригады. Да и остальные, собирая металлический лом и разбивая скверик напротив цеха, держались вместе. Скорее всего причин этому было две: разговор о Кашине и анкета.

Взяв носилки и посматривая по сторонам, Прокоп возмущенно сказал Лёде:

— А Кашин ведь мстит. Выгнал дядьку Ивана, а ударить надумал твоего отца. Да и выгонял-то с этой целью. Хитер, злыдень!

— Как это? — не поняла она.

— Поймал, дескать, с поличным: покровительствует пьяницам, защищает разгильдяев. Знает, когда и каким образом бить. Видишь, как теперь к пьяницам относятся!

— И что же, по-твоему, делать? — вмешалась Кира.— Смотреть, как личные счеты сводит? Комсомольцы ведь мы!..

— Тут сперва надо решить — за Комлика выступать или против Кашина.

— А по-моему, важно другое: не по-советски это! И всё! Вот против чего надо выступать. Жалко, отец захворал!..

Лёдя слушала похожий на перепалку разговор, и в ней росли благодарность к товарищам, желание чем-то отблагодарить их.

Подошел Михал, присел на куче собранного лома.

— Нате почитайте,— сказал он, раздавая зеленые листки.— В понедельник вернете с ответами.

Это была анкета-обращение. Начальник цеха, секретарь партийной организации и председатель профкома писали, что они считают возможным перевести литейный на сокращенную рабочую неделю, и просили ответить на некоторые вопросы.

— Сумеем ли выполнить прежнее сменное задание? — первым откликнулся Прокоп.— А как же! Это мы даже вчерась доказали при катавасии такой. Мы, дядька Михал, помним еще о Комсомольске-на-Амуре…

Кира, Лёдя и Трохим Дубовик следили за ним, будто на их бригадира могла надвинуться опасность и им следовало быть готовыми прийти на помощь.

— Так, придется помнить,— согласился Михал.— Но, кстати, уразумейте и что такое — семь рабочих часов! Чего они стоили народу и что дают?

Кира загоралась легко, все живо трогало ее, и ей стоило усилий дать сначала высказаться Прокопу. Но сейчас она сдержаться не могла:

— Приходите завтра, дядька Михал, сами увидите! Мы ведь комсомольцы! Жалко только, что кашинская подпись здесь...

— Ну, это ты напрасно,— потемнел Михал.— Тут подпись не Кашина, а начальника цеха… Послушайте-ка лучше еще новость. Специально для вас опубликовали. В газетах новые правила приема в институты напечатаны. Слышишь, Ледок?

Ресницы у Лёди дрогнули, она будто погасла. И когда копали канавки, сажали вдоль будущего скверика декоративный кустарник, держалась ближе к Кире.

Стороной, на западе, проходила грозовая хмара. Она росла, темнела, тянулась к солнцу. Грома не было Слышно, но тучу наискосок то и дело разрезали бледные, без сполохов при солнце, молнии. И все же, когда они вспыхивали, казалось, тучу встряхивает и от нее веет свежестью. Потом, когда она приблизилась и поднялась, когда клубящийся верх ее побелел, сделались видны дымчатые, прорисованные линиями, космы дождя. Верно, при туче был ветер, и они были выгнуты, как парус. И тогда стало ясно: туча пройдет стороной.

Однако все торопились. В бригаде работу поделили. Долговязый Трохим Дубовик подсыпал в канавку чернозём. Лёдя подносила кустики. Кира держала их за макушки, пока Прокоп засыпал канавку, а потом не ахти бережно утаптывал землю вокруг.

— Значит, медали уже потеряли силу? — блеснул он белыми, ровными зубами, вгоняя лопату в землю.— Тебе, Кира, не жалко?

Кире вправду сделалось жаль своей медали, и именно теперь, когда спросил Прокоп, но что-то большое входило с этой новостью в ее жизнь, и она почти весело ответила ему:

— Ничего! У меня другая есть в запасе. Вот, точь-в-точь,— и показала шершавые, выпачканные землей ладони.

— Но они не такие чистые, интеллигентные,— насмешливо сказал Трохим Дубовик.— Смотри, чтобы не плакала после.

— Ей-ей, не буду.

— Обещать — оно всегда легче. Хотя… потом все, наоборот, еще переменится…

Лёде почему-то тоже сделалось жаль медалей — прежде таких недосягаемых, всемогущих. С ними как-то очень тесно связывались надежды, мечты, весь школьный уклад. Мелькнула мысль, а не погорит ли от этого учеба, не потеряет ли вкус, но Лёдя не сказала ничего. В душе, невзирая ни на что, пробуждалось и крепло приятное чувство — гордость человека, который добывает свои права трудом.

Сквер хорошел. И хотя кусты, деревца были голые, а на газонах маргаритки