Прыжок - Илья Бражнин

Сегодня нам суждено вспомнить имя этого солдата — его зовут Матвей Кожухов. Правда, тринадцать лет назад его звали иначе, но с тех пор Кожухов переменил не одну фамилию. На допросе свидетель Кожухов отрицает эту историю — все, что он сообщил нам, это то, что он служил в царской армии и «убег» из нее. Но справка, лежащая на судейском столе, справка угрозыска, который подробнейшим образом изучил многострадальную жизнь Кожухова от рождения и до наших дней, эта справка сообщает нам приведенную мною историю, с точностью перечисляя также все фамилии, которые переменил Кожухов за эти годы.

«Эта небольшая экскурсия в прошлое действующих лиц в некоторой степени помогает уяснить нам, почему пара Светлов-Кожухов кажется в течение всего этого дела не случайной, а связанной чем-то друг с другом. Во всяком случае, неприязнь этих двух действующих лиц друг к другу делает показания каждого из них ненадежными, затемняет дело настолько, что, по чести, нельзя, не рискуя совершить грубейшую ошибку, рассудить их теперь же и сказать последнее слово обвинения. Тут нужно еще до многого докопаться.

Но ясно одно: провравшийся Кожухов с его шатким и призрачным алиби должен быть перемещен со скамьи свидетельской на скамью подсудимых. Его место не против Светлова, а рядом с ним, об исполнении чего я и ходатайствовал бы перед судом.

Кроме того, будучи твердо убежден, что мы не знаем и пятидесяти процентов правды в этом деле, что оно нуждается в доследовании, прежде чем о нем можно будет сказать последнее слово, я ходатайствую о том, чтобы дело отложить. К этому приводит меня анализ дела, которым я поделился с судьями прежде чем изложить ходатайство о пересмотре, и весь процесс судебного разбирательства».

Прокурор чуть склонился в сторону суда и опустился на свое место. Никто из полуторы тысячи человек, жадно следивших из черной дыры зрительного зала за ровным, сильным течением прокурорского красноречия, не ожидал такого усекновения его речи.

По залу прокатился шорох, но тотчас осел, когда председатель суда, склонившись направо, потом налево к народным заседателям, торжественно выпрямился:

— Выслушав ходатайство обвинения, — объявил он, — суд постановил, в виду исключительной обстановки дела, прежде чем вынести решение о пересмотре дела, выслушать обе стороны, что может внести в дело большую ясность. Таким образом прения сторон продолжаются, слово предоставляется общественному обвинителю.

Председатель суда повернул голову в сторону Петьки; движение повторила тысяча голов внизу в зале. Но Петьку, казалось, не взволновало ничуть это электризующее, жадное внимание толпы. Он спокойно встал, а отодвинутый им стул тоже деловито к спокойно шаркнул ножками о подмостки.

Обведя глазами зал, Петька поднял правую руку к затылку и сказал, обращаясь к судейскому столу:

— Для того, чтобы дело было ясней, надо, чтоб говорил Григорий Светлов. Я поэтому покуда отказываюсь от своего слова.

Сказав это, Петька попрежнему спокойно подвинул стул обратно к себе и уселся на место.

Зал оставался недоуменно тихим. Председатель суда чуть заметно пожал плечами и повернулся к скамье подсудимых:

— Слово для защиты предоставляется подсудимому.

Наступила тишина, строгая, настороженная, глухая. Скрип стула, с которого поднялся Григорий, разнесся как грохот по застывшему залу. Подымался Григорий не торопясь, как бы раздумывая, постоял, держась руками за барьер и глядя прямо перед собой вниз, потом поднял медленно голову и, криво и презрительно усмехнувшись, заговорил:

— Я пришел сюда не защищаться. Изображать кающегося грешника или невинно пострадавшего не настолько соблазнительная роль, чтобы она могла меня привлечь в теперешнем моем состоянии. Я пришел сюда сказать то, что накипело во мне за весь этот мучительный год. Но я теперь рад, что он был именно таким. Тюрьма, собственные мои переживания — все это повело к тому, что повязка, лежавшая на моих глазах, спала и я увидел вещи такими, какие они есть на самом деле. Я прозрел, я нашел сам себя. Никогда я так ясно не видел всего, что творится передо мной, никогда так полно не ощущал окружающего, никогда так остро не ненавидел его.

Григорий остановился на мгновение. Казалось, он прислушивается к тому, что творится внутри его. Он даже нагнул голову чуть на бок, как музыкант к инструменту, который он настраивает. И как музыкант натягивает на колок струну все туже и туже — он натягивал втугую какую-то невидимую свою струну. Сначала он цедил слова сквозь зубы, потом голос его зазвучал все отчетливей, громче и с каждой минутой злей. Весь он наливался ненавистью по мере того как говорил.

— Я буду говорить, много говорить. Это мое право. До сих пор вы имели все основания быть недовольными тем, что я молчал; теперь пеняйте на себя, если вы будете недовольны обратным. Итак, я говорю сегодня до конца, чего бы это мне ни стоило завтра.

«Прежде всего о самом неважном — об убийстве. Я не убивал, конечно. И это достаточно ясно всякому сидящему здесь. Я не потому не убил, что не могу вообще убивать. Это, конечно, чепуха. Каждый из нас, из судей, свидетелей, прокуроров и зрителей, в любую минуту может стать убийцей. Все зависит от обстоятельств. Нет, нет, убить я могу. Но… не того, о ком здесь говорят, и не так. Этого я сделать никогда не мог. Никогда… потому что…»

Григорий вдруг осел и втянул голову в плечи. Скулы его дрогнули. Он замолчал. Когда он заговорил через минуту, в голосе его прозвучала надрывная нота.

— Да… Я не убивал, но я не стану пытаться доказывать это здесь. Для меня это слишком печально, а для вас это глубоко безразлично.

Я знаю все, что мне надо знать, и это делает меня спокойным и отбивает охоту говорить об этом. Я бы защищался, яростно защищался, если б я хоть на одну йоту не был уверен в том, что я совершенно непричастен к этому делу. А ведь я не всегда был убежден в этом. Было время, когда я сам был уверен в том, что я виновен. Это были жуткие дни, и они едва не свели меня на тот свет. Спасибо вот этому чудовищу, которого вы здесь называете Кожуховым. Он хотел усилить мои муки, он стал травить меня, и так увлекся в травле, что дал мне в искаженном виде намек на правду. Животное, в своем грубом расчете он полагал, что сознанием своей невинности углубляет страдания. Но это была его чисто профессиональная точка зрения рецидивиста, который философски спокойно отсиживает за свои делишки и встает на дыбы, когда ему предъявляют счет за чужую продукцию.

Профессор от чужой собственности ошибся. Намек, брошенный им, был для меня противосмертельной сывороткой. Одна возможность почувствовать себя невинным в этом проклятом зверстве чуть не свела меня с ума. Я заболел белой горячкой. Знаете, от чего я заболел? — от радости, от потрясающей молнии радости, ударившей неожиданно, с непроглядно темных, казалось бы, небес моих.

Позже, выздоравливая, я мучил себя, стараясь найти доказательства своей невиновности. Доказательство для меня могло быть одно. Я должен был вспомнить, что, когда ночью тот дьявол притащил меня пьяного до бесчувствия в комнату убитой, я увидал на кровати уже ее труп. И все время, пока я лежал в тюремном лазарете, я истязал свою измученную память, стараясь увидеть правду сквозь мутный туман опьянения. Не знаю, добился ли бы я от своей памяти того, чего хотел, если бы мне не помог случай — убийство женщины в соседней палате. Убитая была повалена ударом ножа, и случаю угодно было, чтобы тело ее приняло такое же положение.

Я с внезапной яркостью увидел другую подобную картину. Мгновенно пробел в сознании моем от момента окончательного опьянения и до пробуждения на следующее утро был заполнен, я вспомнил всё. Это было спасением. Я снова родился. Я стал человеком.

И вот тогда, избавившись от давившего меня в течение многих месяцев кошмара, я стал размышлять о многом, о чем раньше я никогда не думал. Болезнь, казалось, прочистила мое сознание, как гроза прочищает напоенный удушьем воздух. Тогда я стал пропускать сквозь обновленный свой мозг все свои ценности и снова переоценивать их. Золотоискатели, чтобы найти крупицу драгоценного металла, берут золотоносный песок и терпеливо промывают его, пока не останется на дне золото.

Я сделал так же. Увы, я не был счастлив. Я промыл все начисто, но на дне не осталось ничего, ни одной крупицы. Я хотел изобличить лжецов, уверявших меня в обратном, и поэтому я пришел сюда. Поэтому я заговорил, и я не защищаться буду, а обвинять; не вы моя жертва, а я ваша. Я потерял все оттого, что вы окружили меня той пресной безвкусицей, которую вы называете жизнью.

Не вы меня, а я вас должен обвинять в убийстве, в систематическом, планомерном, массовом убийстве. Вы зашиваете человека в футляр, вы пичкаете его заседаниями, инструкциями, профсоюзными дисциплинами, мопрами и еще чорт знает чем. Человек не имеет времени ни заглянуть в себя ни любоваться закатом.