Прыжок - Илья Бражнин

Илья Бражнин

Прыжок

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Подшефники отмаршировали из клуба в двенадцатом, но только к трем схлынула крикливая горячая комсомолия из коридоров и комнатушек клубных на морозную улицу.

Джега ушел последним. Перед уходом хозяйственно обошел все комнаты, хлопая дверьми, отбрасывая ногой окурки, подбирая разбросанную по комнатам клубную рухлядь. Сунулся напоследок за кулисы, притушил повсюду свет, послал спать сторожиху Софьюшку и только тогда вышел из клуба. Снаружи остановился, прислушиваясь к морозной поскрипывающей тишине. Издалека чуть донесся обрывок песни — ребята по домам остатки веселья растаскивали.

Скрипнул прочь по двору к фабричным воротам, разбрасывая ногами пухлый свежевыпавший снежок.

У ворот привычно подсел на низкую широкую скамью к ночному сторожу Игнату. Щуплый и маленький Игнат с головой ушел в огромную баранью шубу. Только длинные обледеневшие усы серебряными колючками топорщились наружу. Закурили. Молча попыхивал Джега папиросой, с удовольствием погрузившись в тихое бездумье после бузливой, шумной суеты вечера. Вспомнилось, как еще учась в церковно-приходской школе любил он минуту тишины, наступающую при начале урока после шумной перемены. Шум и гам стоят еще в ушах, еще глаза поблескивают шаловливо и задорно, а уж в голове натягивается тугая струнка мысли и деловито раскладываются по уголкам таблица умножения, тексты катехизиса и прочая школьная премудрость. И теперь не успел отшуметь в голове клубный вечер смычки, как привычные заботливые мысли о завтрашнем дне набежали се всех сторон и, толпясь, занимали в сознании его свои привычные места.

С ними встал он со скамьи, когда дотлевающая папироска, обжегшая палец, напомнила о том, что минута раздумья миновала. С ними отошел прочь и быстрым подпрыгивающим шагом шел по тихим улицам.

На углу Басманной тонкая цепочка мысли внезапно оборвалась. Налетела на Джегу веселая шумная орава, крича на все голоса:

— Ага, попался, братишечка!

— Бери его за шкирку!

— Тащи и не пущай…

Насели разом со всех сторон. Сдвинулись плотно вокруг, с хохотом подхватили за руки да ноги и, раскачав, ахнули вверх. Кувырнувшись в воздухе, обрушился Джега в мягкий снежный сугроб и долго барахтался, пока, чертыхаясь и отряхиваясь, выкарабкался на свет, залепленный с ног до головы рассыпчатыми комьями снега. Тут же, недолго думая, схватил подвернувшегося под руку Кольку Тихонова и опрокинул его, смеясь, в тот самый сугроб, из которого сам только что выбрался. Ткнулся Колька носом в снег, подымая вокруг искрящееся снеговое облако.

В снежном тумане всплыло перед Джегой незнакомое девичье лицо. Поверх лица серая шапочка, прорезанная поперек блестящим кожаным ремешком, а внизу серым же колоколом короткая шубка — того и гляди зазвенит. Не успел удивиться Джега феерическому появлению столь необычной фигуры в шумной комсомольской компании, как подскочил Гришка Светлов.

— Познакомьтесь! Юлочка, сестра — только-что из Москвы на каникулы приехала.

К джегиной лапе потянулась узкая, тонкая рука в мягкой перчатке. Неловко тиснул Джега протянутою руку и торопливо оторвался от мягкого ее пожатия. Потом огреб из сугроба оброненный портфель и пошел прочь, кинув на лету ребятам:

— Показал бы я вам, дьяволы, да в девять, как из пушки, в райкоме надо быть.

К девяти он, в самом деле, был уже в райкоме, а в десять выходил оттуда, выцарапав 220 рублей на ремонт крыльца у клуба да на пионерработу.

В коллективе дым коромыслом и народу полным-полно. Нинка сидит, пером бумагу царапает, хмурится, соображает, папироска рядом синеватый тонкий узор над столом вычерчивает. Завтра общегородской сбор пионеров — нужно с докладам выступать.

Подошел Гришка Светлов. Припал к уху. Не оборачиваясь мотнула головой:

— Отстань!

Петька Чубаров вломился. Вытирая на ходу измазанные маслом руки, рявкнул с порота:

— Смирно. Встать человек пять. Товарищ отсек, дело есть.

Говорили о деле, а глаза улыбались. (Никак не сладить с буйным напором молодой крови.) Вместе пошли в завком, оттуда Джега в союз ударился, а там окунулся с головой в пучину дня, и только к десяти вечера выплеснуло его, здорово потрепав, к двухэтажному серому дому на Боровой, где вот уже второй год снимал Джега у дьячихи Слободянниковой тесную каморку, именуемую хозяйкой гордо квартирой на том основании, что каморка имела отдельный ход с улицы, ведший через примыкавшие к ней крохотные сенцы.

Придя к себе, Джега бросил портфель на подоконник, помотал головой как запаренная лошадь и грохнулся на первый подвернувшийся стул. Отойдя немного, он сбегал на кухню, нацедил из остывшего хозяйского чайника кружку жидкого чаю, вытащил из портфеля недоеденную утром горбушку ситного и уселся у стола, смахнув с лежавшей на нем книги вчерашние крошки. Тут над книгой и прихлопнул его сон. Но на этот раз Джеге не удалось отоспаться. Часу не прошло, вломились ребята гурьбой.

Вытянули книгу из-под носа, опрокинули кувшин с водой, загрохотали разом на все голоса:

— Кончай базар, вылазь из берлоги. Айда, к Гришке на вечеруху! Всем по складчине, тебе, дьяволу, особый почет — даром.

Сколько ни упирался — утащили.

— Джега, друже любезный, — утешал по дороге Петька — ведь каникулы вроде сейчас. Отдохни, дурья голова, а не то с натуги лопнешь.

Привычно хмуря крутые тонкие брови, отвечал Джега:

— Некогда, Петро, ей-ей. Столько вокруг несработанного, что, кажись, два века проживи, всего не проворотишь. Какой там, к портовой матери, отдых — спать жалко. Вот кабы сил надбавить еще, ну хоть пяток лошадиных — во понес бы! А то сидишь иной раз — глаза склеиваются, башка свинцом налита, в мозгах такие петли накручены — сам Архимед пресвятой ни черта не разберет. Сидишь как обалдуй и строк не видишь, а дело перед тобой лежит нужное, неотложное. Досадно на силу свою комариную становится.

— Слышь, я тебе что посоветую, — рассмеялся Петька, — продай свой котелок мяснику на студень да привинти вместо него будильник. Потом только ходи в райком каждый день. Заведут там тебя с утра, и дуй себе без передоху полные сутки до нового завода. А? Идея, брат?

— Идея на ять, да машинки подходящей не сработали еще наши мастера.

Подобрались незаметно к одноэтажному зеленому домику с палисадником, где жили Светловы.

— Да какого черта мы к нему идем? Тетка что ли у него родила?

— Не угадал: тетка, не тетка, а сестра из Москвы на зимние каникулы приперла. Да дело-то, по совести говоря, даже и не в сестре, а в том, что ребята с рабфака понаехали на каникулы, ну и законного повода для сбора всех частей ищут.

На пороге гостей встретил Гришка — худой, высокий, гладкий.

— Пожалуйте, пожалуйте, товарищи. Раздевайтесь! Джега, очень рад, что ты здесь! — За Гришкой показалась тонкая фигурка Юлочки.

Петька на ухо Джеге:

«Королева мая», одеколон Тэже. Два сорок флакон!

Пришедшие один за другим перекатывались за порог, шумно втягивали носом воздух и откалывали каждый свое коленце. Никитка Маслов при всеобщем одобрении обошел вокруг стола на руках.

Без дальнейших церемоний уселись за стол.

Тарелки быстро пустели, желудки наполнялись. Вина было немного, но хмелек покачивал молодые головы, не искушенные в истреблении спиртного. Уничтожив все, что было на тарелках, отодвинули стол в угол и куралесили кто во что горазд. Никитка складывался конвертом, потом обходил всех на руках, держа шапку в зубах. Андрюша Холостой и Саша Женатый декламировали на пару. Один слова произносил, другой руками жестикулировал. Васька Малаев поставил «Грандиозный кинофильм в 9 частях». Актеры, игравшие каждый по три роли, моментально переодевались в передней и появлялись перед зрителями закутанные в скатерти, в диковинных головных уборах, невиданных от сотворения мира. Рабфаковец Митюшка Кудрявцев, захмелев и придя в сугубо-философское настроение, допекал у окна Петьку:

— Вот, брат, оказия. Зарежь — не знаю, что мне с государственной машиной этой самой делать. Ленин говорит такую штуку: «создавая, мол, новые формы государственности, революция должна сломать, уничтожить старый аппарат управления». Заметь — «уничтожить», а не переформировать. И вдруг, представь, представь, друг Петя, беру я (книгу Р-ра-бинд-ра-ната Тагора. Думаю себе, чорта ли я хуже других, надо же знать, как в Индии работают. Открываю… и что же ты думаешь!? Дама одна индийская хочет, значит, на основах самоопределения народов, юбки английские там спалить, а магараджа, муженек ее, значит, и говорит: «К чему говорит, этот жертвенный костер, не лучше ли, говорит, что-нибудь создать, чем разрушать». Жена его, однако, бабочка не глупая и возражает резонно: «Возбуждение, говорит, разрушения, говорит, дает силы и на созидание». А муженек свое гнет. «Это, — говорит, — похоже на то, как если кто-нибудь стал бы утверждать, что дом нельзя осветить не поджегши».