Бермудский треугольник - Юрий Бондарев

Лилиана посмотрела на Андрея с недоверием, ее начерненные ресницы стали колючими.

— Вы действительно ее брат? Она никогда не говорила. Если бы я имела такого брата, то похвасталась бы…

— О двоюродных братьях говорят не очень часто.

— Положим. Представьте, я не запоминаю адреса. Но помню: крайняя дача со стороны леса.

— Благодарю вас, дорогая Лилиана.

— Приветик, симпатичный брат Тани.

Крайнюю дачу со стороны леса отыскали довольно быстро, вошли в открытую калитку на небольшой участок, под навесы разросшихся елей, редкие пятна осеннего солнца лежали на опавшей хвое возле крыльца. В лесу и в поселке стояло безмолвие. Где-то далеко по-кладбищенски кричали вороны. В старом доме с наполовину прикрытыми ставнями заскрипели шаткие ступени, когда поднялись на ветхое крыльцо.

Андрей нажал рукой на дверь. Она была заперта изнутри. Он постучал. В доме никто не отозвался. Он громко и настойчиво постучал вторично. Тишина в доме стала пугающей. Он повернулся к Спирину, подозрительно разглядывающему облупленные косяки, замочную скважину.

— Не ошиблись ли мы домом, Тимур? Спирин плечом исследовал прочность двери, неунывающе одобрил:

— Не исключено. На всякий случай стучи, как на пожаре, а я буду кричать: «Горим!» Как-нибудь прорвемся!

С решимостью Андрей постучал в третий раз — и в доме послышался шорох, потом невнятный вскрик, не то стон, звякнул ключ в замке. Дверь приоткрылась. Спирин ударом ноги распахнул ее до отказа. От порога спутанными шагами попятилась худенькая девушка в нижней сорочке, босая, тесно прижав кулачки к груди, тонкое неживой бледности лицо со стеклянными недвижными зрачками было в обильном поту, несвежая сорочка пропиталась на груди бурыми разводами — дурно пахло уксусной кислотой рвоты. Девушка в пьяном ужасе дергала головой, вскрикивая вместе с тоненьким плачем:

— Пришли? Пришли? Он вас послал? Скажите ему, что мы никуда не пойдем! Мы не хотим… мы уезжаем… мы очень далеко… мы уедем… Я не вернусь… я не вернусь к нему! Нет, нет, нет! Нас поселят в вилле с пальмами… — И она слабенько засмеялась. — Белые бабочки и пальмы, и океан, океан…

— Пьяна, чертовка, — выругался Спирин. — Или нашпиговалась!

— Вы кто — Яра, что ли? Кто вы? — крикнул Андрей, не справляясь с отвращением от рвотного запаха, от пьяной нечистоты этой девушки, от ее плача и смеха.

Спирин пренебрежительно обошел ее, ногой растворил дверь в другую комнату.

— Вы — кто? Подруга Тани? Вы — Яра? — сердито спрашивал Андрей.

— Я Яра, Яра, — пролепетала она птичьим языком и опять рассыпала тихонький радостный смех. — Я родилась королевой лебедей… Я живу как Леда… любовником Леды был Зевс… Как это было красиво!

— Черт вас возьми с вашими лебедями! Где Таня? Где она, я вас спрашиваю?

— Зайди сюда, Андрей, — донесся голос Спирина из другой комнаты. — Тут какая-то девица.

Андрей вошел в соседнюю комнату, низкую, крохотную от старинного громоздкого комода, со стойким запахом той же уксусной кислоты, разбавленной, похоже, примесью духов, отчего воздух здесь был особенно едко-душным, сразу увидел на кровати кого-то лежащим под простынею и, вглядываясь, не поверил, что в этой захламленной тазами и ящиками комнате, с окурками на затоптанном полу, с разбросанной по табуреткам женской одеждой, могла быть она… «Нет, здесь что-то не так. Здесь какой-то дьявольский обман, какое-то дурное наваждение».

Но не было ни обмана, ни наваждения. Он зашел по другую сторону кровати, наклонился — и что-то ледяным ожогом повернулось у него в груди. Он не узнал лицо Тани, изнуренное, мертвенно-гипсовое, как бы совсем не ее, а чужое лицо. Она лежала, поджав колени к животу, щекой к смятой подушке, по виску скатывались зерна пота, губы сводило будто холодом, и жалобный прерывистый стон вырывался сквозь зубы.

— Таня, — позвал Андрей, но она не открьша глаза, только задрожали фиолетово-матовые веки. — Таня, это я, Андрей… Таня…

— Больно, — прошептала она иссохшими губами и заворочала головой, — тошнит… мне очень холодно… почему так ужасно болит живот? И тошнит…

— Все ясно, — дошел до Андрея баритон Спирина, — переборщили с дозой. Вот дурехи! И один шприц на двоих.

Слова «доза» и «шприц» зазубренной пилкой полоснули по сознанию Андрея, хотя он уже видел и понимал, что дикое и страшное случилось с Таней, и теперь до конца воспринимая смысл утверждения Спирина «шприц» и «доза», вспомнил остро морозящую фразу:

«Укус комарика — и ты розовое облачко над морем». «Какое облачко? Какое море? — промелькнуло у него. — Это безумие…»

— Иди посмотри на орудие смерти для дурачков, — проговорил Спирин, подержал в руке шприц и бросил его с железным стуком на поднос около старого заплесневелого самовара на комоде. — Значит, они доставали наркотик и кололись? Эй ты, барышня! Где берете, покупаете наркотик? А ну-ка ответь, облеванная красавица! — возвысил голос Спирин и шагнул к двери, где в нижней сорочке, испачканной следами рвоты, обнимала угол косяка Яра, блаженно улыбаясь стоячими глазами.

Шприц, брошенный Спириным на поднос, поблескивал в лужице воды среди стеклянных баночек, ватных тампонов, но Андрею уже не хотелось видеть ни этого шприца, ни враждебного жала иглы, которая вкалывалась в тело несчастной Тани, сделавшей ее неузнаваемой, уродливо сжатой болью в дрожащий жалкий комок под грязной простынею на железной кровати.

— Так что молчишь, куколка? Говори, откуда героин? Где покупали? — неуклонно звучал допрашивающий голос Спирина, и в его прямом взгляде, впившемся в Яру, взблескивала презрительная гадливость. — Ты слышишь, что я спрашиваю, вонючая наркоманка!

— Нет, нет, не я… Я не хотела, я не могу, — начала по-птичьи вскрикивать Яра, и бессмысленная улыбка, как резиновая, преобразилась в маску страха, искривившего ее неживое изможденное лицо. — Я не хочу, миленький… Вы пришли ко мне… к Тане? Я узнала, узнала…

Спирин схватил ее за плечо, сильно, отрезвляюще потряс:

— Не притворяйся, стерва! Ты меня слышишь и все понимаешь! Где брали наркотики?

— Я не могу… не хочу… Уходите. Уходите…

— Говори, где брали наркотики? У кого? — выговорил Спирин и, отпустив ее плечо, с рассчитанной хлесткостью ударил Яру по щеке, у нее откинулась вбок голова. — Не скажешь, изобью, как собаку! Ах, ты ярочка непорочная! Героином балуетесь, дурье безмозглое! Это ты достаешь наркоту?

— Не бей меня… у меня все болит… я не хочу… Гад, змей… ползучий… из ямы… из ямы…

И с чернотой в зрачках, скользя боком и плечом по косяку, она села на пол на подкашивающихся ногах, свесила голову и вдруг с такой пронзительностью убиваемого животного завизжала, что Андрей сперва не понял, в чем дело, и крикнул:

— Тимур, что с ней?

— Замолчи, дура! — Спирин присел, рукой сдавил ей нижнюю челюсть. Яра захрипела.

— Тимур, отпусти ее! — сказал Андрей.

— Ни хрена не петришь! Извалохать бы ее надо, дешевку! — отозвался распаленный Спирин. — На окосевших лупеток кулак действует. Как электрошок. Понял? Подружка Тани, а? Да-а, Андрей, нашел ты себе Таню-Танюшу, купеческую дочь, где ночевала ты прошлую ночь! Ногой вляпался в поносную жижу, браток! Смотри-ка! Смотри-ка! — воскликнул он, указывая подбородком на кровать. — Очнулась!

И тут же дурной рвущийся крик достиг Андрея:

— Не бейте ее! Садисты! Звери! Уходите прочь!

То, что увидел Андрей, было обнажено и безобразно, что лучше было бы не видеть ему, как надругательство, как оскверненность чего-то дорогого, неприкасаемого. Таня с разлохмаченными волосами, загородившими лицо, свешивалась головой к полу и, глухо мыча, рукой шарила под кроватью, наконец выдвинула тазик, закашлялась, и ее начало рвать мутной слизью, желчью, которая пачкала волосы, упавшие в таз. Она давилась, с натугой стонала. Спина выгибалась, ее слабые позвонки на тонкой шее выказывали беспомощную жалкость, и Андрей с отчаянием почему-то подумал, что она скоро умрет. Задыхаясь, она вскинула голову, заледеневшие зрачки на ее гипсовом лице показались огромными, она выкрикивала:

— Уходите прочь! Садисты! Мучители! Как вы смеете бить Яру? Не трогайте ее! Это он, он, Виктор Викторович… мучитель!.. Это он вас послал!..

— Таня, — позвал Андрей, приближаясь к кровати и видя, что она его не узнает. — Таня. Это я, Андрей, я приехал к тебе, Танечка…

Нет, она узнала его: по ее лицу, покрытому зернистым потом, прошла судорога, появилось осмысленное выражение, губы попытались выговорить что-то, но тотчас исказились как от невыносимой боли, она отвернулась, зарылась лицом в подушку, и он едва расслышал заглушенные вскрики:

— Зачем ты?.. Уходи прочь! Ненавижу! Мы никого не звали! И ты не нужен! Ненавижу, ненавижу всех! Я хочу умереть здесь! У меня все болит! Я ничего не могу… ничего не могу!..