Товарищ пехота - Виталий Сергеевич Василевский

городок переменился. Внешне он стал даже благопристойнее, чище: на тротуарах и мостовой — ни соринки; дворники с медными бляхами на белых фартуках торчали у ворот. На перекрестке человек в белых перчатках и с шашкой на боку дирижировал незначительным уличным движением: мне по привычке подумалось — милиционер, а это был не милиционер — полицай!..

Городок изменился внутренне: он присмирел. Прохожие не шли, а бежали, даже старики, даже дети, — они торопились по-звериному забиться в квартирные норы.

Некоторые люди бежали не по тротуару, а по мостовой: на их спинах были приколоты многоугольные желтые звезды.

Одноэтажное, аккуратно сложенное из красного кирпича здание вокзала уцелело.

В подъезде буфета первого класса стоял швейцар в расшитой золотым галуном ливрее.

Сперва швейцар посмотрел на мою шляпу, потом на костюм, потом на мое лицо, особенно на щеголеватые усы, не сбритые по совету доктора, и, видимо оставшись удовлетворенным, снял картуз и поклонился:

— Милости просим, барин!

Я споткнулся. Вот что произошло за эти шесть суток — барин! Я споткнулся, и швейцар заботливо поддержал меня под локоток.

В буфете первого класса справа стояли столики под белоснежными накрахмаленными скатертями, налево — столики под серыми, застиранными. Направо пировали вражеские офицеры, налево разрешалось вкушать пищу русскому барину, то есть мне.

Столик у искусственной пальмы, самый крайний, был пуст, и, сдав гардеробщику трость и шляпу, я опустился на стул.

Двигался я неуверенно, наверное боязливо, а что может быть хуже боязливости, когда вокруг — враги!

К счастью, обедавшие шумной компанией немецкие офицеры были пьяным-пьяны, а за «барскими» столиками сидели такие же важные и такие же боязливые, как я, мужчины и ели с детской старательностью, боясь пролить хоть каплю на скатерть, словно зная, что им за это крепко достанется.

Ко мне подошла Сонюрка, Соня, в наколке и передничке, таких белоснежных, словно сотканных из инея, подала меню в кожаном переплете, быстро сказав с приветливостью вполне искренней:

— Милости просим, барин. Деньги внутри. Не оброни. Рады вас видеть в полном здравии. Рекомендую рыбную солянку и шнельклопс на второе.

Мне удалось, не привлекая внимания соседей, вытащить из меню и опустить в карман деньги.

Вдруг я подумал, что, может, обедавшие за соседними столиками — во всех отношениях такие же, как я, и почувствовал себя на школьном маскараде, где мы, нарядившись пиратами, чертями, матросами, богатырями, рыцарями, делали вид, что не узнаем друг друга.

И все же это был не маскарад.

Буквально в нескольких метрах от меня обедали немецкие офицеры. Они беспечно хохотали над какими-то непонятными мне шутками и раскачивались на стульях, и мундиры на них были выглаженные, с иголочки, и ордена не бутафорские.

Наискосок через зал просеменил ветхий старик в валенках, с огромным звонком в руке. Он размахивал дребезжащим звонком и монотонно повторял:

— Поезд на Киев отходит через шесть минут… Поезд на Гомель отходит через двадцать три минуты!..

Старик, он сошел с ума! Уже взяты противником и Киев и Гомель.

Немецкие офицеры хохотали, подзывали старика и заставляли его повторять и про Киев, и про Гомель. Как видно, сумасшедший старик был самым лакомым блюдом в их обеде.

А Соня подавала мне солянку, и шнельклопс, и компот из консервированных болгарских фруктов и говорила, не понижая голоса:

— На Пушкарской, тридцать семь, наймешь подводу. До Суходола с этими деньгами и документами доедешь беспрепятственно. Дальше…

Я кивнул, словно поблагодарил официантку за услугу. Дальше-то я сам как-нибудь доберусь.

— Ве-ро-ят-но, — начал я по слогам, но официантка с фарфоровой улыбкой на лице уже отошла.

Когда она вернулась со счетом, я не утерпел:

— Как ты могла остаться? Фашисты…

— Я осталась с моим отцом. С моим народом. Оккупационная марка равна десяти рублям, запомни. А… комсомольский билет?

Я коснулся нагрудного кармана, как будто смахнул соринку с лацкана пиджака.

— Найдут — расстрел!

Что я мог ответить? Пожал плечами.

А официантка с фарфоровой улыбкой уже шутила с офицерами. Говорила Соня по-немецки без напряжения. Я приметил, что гитлеровцам нравилась ее улыбка, и буйная чалма медно-рыжих волос, и остроумные ответы. Офицеры относились к Соне даже с почтением.

Я развязно крикнул:

— Барышня, получите! — положил деньги на блюдечко, швырнул «на чай» оккупационную марку, равную десяти рублям, и расхлябанной походкой направился к дверям, воображая себя Кторовым в роли Паратова в фильме «Бесприданница».

Летом 1944 года стрелковый полк остановился на ночлег в маленьком пограничном городке.

Командир третьей роты старший лейтенант Петров, отдав необходимые распоряжения и отпросившись у майора, пошел на восточную окраину города.

Петров был худощавым, хмурым, редко улыбался, говорил затрудненно и некоторые слова произносил по складам, например, «ве-ро-ят-но».

Иногда у него долго, целую неделю, держалось ровное настроение, а потом из-за малейшего пустяка он срывался, и по лицу его пробегала нервная судорога, словно зыбь по стоячему пруду от осеннего ветерка.

Вечерело. Улицы, обсаженные тополями, были темными, а на крышах одноэтажных домов лежали пятна солнечного света, и весь низкорослый городок был похож на брошенную в траву шинель с золочеными пуговицами.

Город вторично не пострадал от войны, — во всяком случае, в нем не было руин.

Старший лейтенант, утомленно глядя на старинный костел, на особняки польских магнатов, торговые ряды, думал, что городок все еще напоминает театральную декорацию, но обветшавшую, одряхлевшую.

Он шагал через силу, ведь полк совершил за сутки пятидесятикилометровый марш; сапоги Петрова гремели по булыжнику, потом бесшумно погрузились в пыль немощеной улицы.

Ему не попадались прохожие, но из садов и двориков слышался детский смех. Еще не восстановили электростанцию, и все же в домах светились лампешки, коптилки, свечи.

На самом краю города, правее шоссе, стоял за высоким забором дом под черепичной крышей.

Петров постучал костяшками пальцев в калитку, ожидая, что его начнут, как и три года назад, пытливо разглядывать сквозь щель почтового ящика.

— Кого там черт несет? — раздался за забором пронзительный женский голос.

Калитка распахнулась, и перед растерянным Петровым появилась коренастая растрепанная, разгневанная женщина.

— Я милицию позову! У Иннокентия Сергеевича охранная грамота! Я позову милицию! Комендант города в курсе вопроса!

— Какая милиция? Какой комендант? — Старший лейтенант отступил было на шаг, но мгновенно с упрямством, воспитанным годами непрестанных боев, вдвинул свое тело в калитку, чтобы та не закрылась. — Мне нужна Соня, Сонюрка! Ве-ро-ят-но…

На веранде, затканной пожелтевшими виньетками вьюна и дикого винограда, в глубоком кресле сидел доктор, сидел Иннокентий Сергеевич (теперь старший лейтенант знал его имя).

Старик зарос неопрятной бородкой, не белой, не серебристой, а с прозеленью. Глаза из-под кустистых, тоже зеленых бровей смотрели на приближавшегося Петрова с равнодушием, едва ли не предсмертным.

Если