История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - Джованни Казанова

Она пришла в мою комнату на следующий день, чтобы попросить рекомендательное письмо в Авиньон, и я сразу написал ей два, одно — для г-на Одифре, банкира, другое — трактирщику С.-Омер. Она вернула мне одно — к г-ну Одифре — сказав, что ее муж сказал, что оно ей не нужно. В то же время она заставила меня хорошенько посмотреть, то ли это письмо, что я ей дал, и рассмотрев его, я сказал, что оно, вне сомнения, то же самое. Тогда она, засмеявшись, сказала мне, что я ошибаюсь, потому что это лишь копия… Я не поверил. Она позвала своего мужа, который, с моим письмом в руке, убедил меня в искусной имитации, которая намного сложнее, чем копия с эстампа. Я восхитился им, сказав, что он может далеко пойти со своим талантом; но при неразумном употреблении оно может стоить ему жизни.

Пара отбыла назавтра. Читатель узнает на своем месте, это будет через десять лет отсюда, где и как я снова увидел этого человека под именем графа Пеллегрини, с доброй Серафиной, его женой, преданной ему душой. Сейчас, когда я пишу это, он в тюрьме, откуда он не выйдет больше, и его жена счастлива, быть может, в монастыре. Мне сказали, что он уже умер.

Как только я увидел, что полностью восстановился, я направился попрощаться с маркизом д'Арженс, к Президенту д'Эгий. После обеда я провел три часа с этим мудрым старцем, который развлекал меня сотней историй, касающихся частной жизни короля Прусского, которые все станут анекдотами, если у меня будет время и желание их опубликовать. Это был монарх, который обладал большими достоинствами и большими слабостями, как почти все большие люди; но слабостей было меньше, по количеству и важности.

Король Шведский, который был убит, вызывал ненависть и ее провоцировал, следуя своим порывам. У него была душа деспота, и он испытывал потребность ей следовать, чтобы удовлетворить свою главную страсть — заставить говорить о себе и заслужить репутацию великого человека. Его враги пожертвовали собой, чтобы лишить его жизни. Кажется, что он должен был предвидеть свою судьбу, потому что его насилия приводили в отчаяние тех, кого он угнетал.

Маркиз д'Арженс подарил мне свои труды. Спросив у него, действительно ли смогу я получить в свое распоряжение их все, я получил ответ, что да, за исключением истории кусочка своей жизни, который он написал в юности и не стал печатать, потому что раскаялся, что написал его.

— Почему?

— Потому что, страстно желая писать правду, я выдал невероятную нелепость. Если у вас возникнет такое желание, отбросьте его как соблазн, потому что, могу вас заверить, что вы раскаетесь, потому что, будучи порядочным человеком, вы можете писать только правду, и, как достоверный писатель, вы обязаны не только не обходить молчанием все, что может с вами случиться, но также и не упускать всех совершенных вами ошибок, а как хороший философ — подчеркивать все добрые поступки, которые вы совершили. Вы должны шаг за шагом себя порицать и себя хвалить. За чистую монету будут приняты все ваши признания, и вам не поверят, когда вы будете говорить правду о ваших преимуществах. Кроме того, вы наделаете себе врагов там, где вы вынуждены будете раскрывать секреты, которые не делают чести персонам, что имеют с вами дело. Если вы не станете называть их имена, о них догадаются, и это будет все равно. Друг мой, поверьте мне, если человеку не позволительно говорить о себе, ему еще менее позволительно об этом писать. Это потерпят только от человека, которого клевета заставляет оправдываться. Поверьте мне: не беритесь никогда описывать свою жизнь.

Убежденный очевидными соображениями, что он мне изложил, я заверил его, что не совершу никогда этой глупости, и, несмотря на это, я приступил к ней вот уже семь лет, и собираюсь идти до конца, несмотря на то, что уже раскаиваюсь в этом. Я пишу в надежде, что моя история не увидит света; я льщу себя надеждой, что в моей последней болезни, став, наконец, мудрым, я прикажу сжечь в моем присутствии все мои тетради. Если этого не случится, читатель меня простит, когда узнает, что писать мои Мемуары — это единственное средство, что я полагаю возможным использовать, чтобы не сойти с ума или умереть от горя от неприятностей, которые заставляют меня испытывать негодяи, что находятся в замке графа Вальдштейна в Дуксе. Занимая себя тем, что пишу десять-двенадцать часов в день, я препятствую черному горю убить себя, либо заставить потерять рассудок. Мы поговорим об этом в свое время и на своем месте.

На следующий день после праздника Тела Господня я покинул Экс, направившись в Марсель, но перед тем, как уехать, я должен сказать пару слов о процессии, которую совершают во всех христианских католических городах в день этого праздника, но который совершают в Экс-ан-Прованс с такими странностями, что иностранец, который не остановится в удивлении перед ними, должен быть тупицей. Известно, что на этой прогулке отца всех сущностей, которого представляют в теле и в духе в Евхаристии, несомой епископом, его сопровождают все корпорации, религиозные и секулярные. Так бывает повсюду, и я об этом ничего говорить не буду. Но что достойно быть отмечено и описано, и что должно поражать, это маскарады, безумства и буффонады, которые там устраивают и представляют. Черт, Смерть, Смертные Грехи, одетые очень комично, дерутся друг с другом, очень сердитые, что должны в этот день общаться с Создателем, крики, свистки, шиканье народа, который высмеивает этих персонажей, и его нестройное пение, которым народные толпы встречают их, издеваясь над ними, учиняя разнообразные проделки, — все это образует спектакль, намного более безумный, чем Сатурналии, и все то, о чем мы читали, творится повсюду в самых экстравагантных проявлениях язычества. Все крестьяне с территории пять или шесть лье в округе, присутствуют в этот день в Эксе, восславляя Господа. Это его праздник. Бог прогуливается только раз в году; в этот день следует веселиться, смешить друг друга. Все искренне так думают, и те, кто противится этому, будут нечестивцами, так что сам епископ, который никак не может все это игнорировать, возглавляет это действо. Г-н де С.-Марк, большой деятель Парламента, говорил мне серьезно, что это превосходно, потому что в этот день в город притекает сотня тысяч франков. Мгновенно осознав эту истину, я не возразил ему ни словом.

Во все время моего пребывания в Эксе я думал о Генриетте. Зная теперь ее настоящее имя, я не забыл то, что она мне сказала через Марколину, и я все время ожидал, что встречу ее в каком-нибудь собрании в Эксе, где я сыграю перед ней персонажа, какого она захочет. Я слышал несколько раз, что произносили это имя в разных разговорах, но остерегался делать расспросы человеку, который его называл, который мог бы подумать, что я знаю эту даму. Я все время полагал, что она должна находиться в провинции, и, решившись нанести ей визит, я остановился в Эксе на шесть недель после моей тяжелой болезни единственно с тем, чтобы явиться к ней совершенно здоровым. Наконец, я выехал из Экса с письмом в кармане, в котором я называл себя, с намерением остановиться у дверей ее замка, вызвать ее и выйти из коляски только когда она сама мне об этом скажет.