Комплекс Ди - Дай Сы-Цзе

В европейской кухне судья Ди больше всего ценил колбасные изделия. Иногда он заходил позавтракать в «Холидей-Инн», лучшую в городе гостиницу. Там, в квадратном садике, где располагался буфет, он мог отведать колбаски, до которой был весьма охоч, а кроме того ветчины, копченой куриной грудки, салями или отбивной. По его меркам, все это были приятные закуски, слишком легкие для обеда или ужина, особенно когда надо утолить физический и моральный голод, который вызывало у него вынесение смертного приговора. По остроте ощущений и возбуждающей силе суд превосходит саму казнь, ведь там стрелок только выполняет чужую волю и чужие приказы. Как ни велико удовольствие убивать, чисто мужское и ни с чем не сравнимое, но во время судебных заседаний к мужскому упоению властью над жизнью и смертью человека прибавляется свойственное скорее женщинам наслаждение игрой, полное невинной детской жестокости, похожее на забаву кошки с мышкой: чуть отпустить жертву, самую малость, чтобы в ней зашевелилась надежда. Сначала мышь не ждет спасения и только больше сжимается. Кошка разжимает когти еще немножко, поощряет ее – давай! Мышка бросается прочь. А кошка поджидает, подстерегает и в последний момент, когда мышь уже поверит в свободу, вонзит в нее безжалостные когти – бац! – игра окончена. После такого напряжения весь организм, все мышцы истощаются и требуют подкрепления. Так многие мужчины после секса испытывают лютый голод и принимаются опустошать холодильник.

Вот чем объяснялось пристрастие судьи к свиным внутренностям. После суда или затяжной партии в маджонг он обжирался свиными почками, печенками, языками, хвостами, сердцами, легкими, кишками, ушами, ножками и мозгами. Он даже включил в судебный штат домашнего повара-шанхайца, который мог в любое время суток приготовить ему жаркое из потрохов в вине по-шанхайски; оно тушится на медленном огне и приправляется толченым имбирем, цветками кардамона, анисом, корицей, кусочками поджаренного тофу с гнильцой, желтым вином и клейким рисом, который обычно идет на перегонку. Сидя в пекинской гостинице, судья грезит об этом блюде, он словно видит воочию блестящие от прозрачного жира стенки глиняного горшка и кусочки потрохов, волокнистые, красноватые, мягкие, сочные, проспиртованные и пропитанные пряностями и травами, с резким, сладко-соленым вкусом, в котором мед смешивается с плесенью, и у него текут слюнки.

Рекомендованные пекинским сексологом морские огурцы – полная противоположность его любимому жаркому. Эти иглокожие моллюски – родственники морских звезд и ежей, они обитают на дне моря, в коралловых рифах. Продукт очень дорогой и редкий, поскольку добывают его только в Индийском океане и в западной части Тихого. Ловцы ныряют на большую глубину, ощупывают вслепую заросли кораллов и снимают урожай этих живых овощей. Вернувшись с добычей, ныряльщик раскладывает ее сушиться на берегу. Похожий на сороконожку морской огурец сжимается на воздухе, тает на солнце и превращается в студенистую массу. Чтобы она затвердела, ее надо сразу же посыпать солью, и тогда моллюск приобретает форму мужского члена длиной в десять-пятнадцать сантиметров, цветом он также напоминает человеческую кожу в прожилках, складках и бугорках. Для употребления в пищу его бросают в кипящую воду, он надувается, и конец его тоже становится похожим на головку пениса.

Благодаря фаллическому облику морской огурец занимал в древнекитайской медицине особое, аристократическое место, он, как монарх, вознесен над другими лекарственными средствами. Им пользовали императоров, истощенных ласками тысячи наложниц. В эпоху Тан его называли «морской силой», а спустя несколько столетий он получил наименование, под которым известен до сих пор, – «морской женьшень». Долгое время вкушать этот деликатес имели право лишь верховные правители. Изредка император мог предложить кусочек какому-нибудь министру или генералу, желая заручиться его преданностью в политической интриге или военном конфликте. В начале XX века, после падения последней династии, евнух-повар Хэ Гун-гун (злые языки утверждают, что он был не поваром, а цирюльником) открыл у северных ворот Запретного города ресторан «Стойкий боец», и в первый раз за всю историю китайских возбуждающих средств запах морского женьшеня проник за стены дворца и коснулся ноздрей столичных жителей. Но понадобилось еще сто лет, чтобы с наступлением китайского капитализма яство настолько демократизировалось, что попало, хоть и в посредственном исполнении, на стол нуворишей.

Одна беда – это редкостное кушанье, это легендарное снадобье совершенно безвкусно. Усилия многих поколений императорских поваров, перепробовавших все мыслимые приправы, ни к чему не привели – морской огурец был и остался пресным, отвратительно, тошнотворно пресным. Нетрудно понять, как должен был страдать судья Ди, соблюдая предписанную ему «огуречную» диету. Утром официант из ресторана напротив гостиницы приносил ему в номер поднос с никелированным колпаком, под которым стояла пиала рисовой каши с морским женьшенем. Согласно рецепту лучших гонконгских кулинаров, в кашу во время приготовления постоянно подливали воду до тех пор, пока все рисинки не разваривались. Но морской женьшень как был, так и оставался резиновым. В обед тот же официант под тем же колпаком доставлял «морской женьшень в красном масле», то есть порезанный мелкими ломтиками и политый морковным соком, фирменное блюдо пресловутого «Стойкого бойца». Пресная жвачка. На ужин все таким же образом подавался суп из морского женьшеня с душистыми грибами и бамбуковыми побегами. Вода водой.

Результаты диеты сказались на четвертый день. Судья Ди почувствовал, что его члена, ледяного с той ночи, когда он очнулся в морге, коснулось живительное тепло.

«Надо скорее ехать в Чэнду», – ликуя, подумал он.

6. Иволга

Появление на столике у постели Тропинки мази, изготовленной специалистом по пандовому дерьму, в невиннейшей, плотно закрытой таре: консервной банке, стеклянной баночке из-под варенья и флаконе, – вызвало гнев у всего медицинского персонала травматологического отделения лучшей сычуаньской больницы. Фанатики, свято веровавшие в единого бога-скальпеля, делали юной пациентке и ее опекуну Мо сначала устные, а затем и письменные предупреждения, угрожали немалым штрафом и немедленной выпиской, если они не выкинут вон сомнительное, шарлатанское, позорное, антинаучное снадобье.

Этот категорический запрет, говоривший о недостатке толерантности, а также спешка заставили Мо перебраться с девушкой в гостиницу «Космополитен», удобную, спокойную, полупустую, на южной окраине Чэнду. Принадлежала она пожилой крестьянской паре, разбогатевшей на торговле цветами из своих теплиц, и располагалась в их собственном, переоборудованном доме. В ней было восемь номеров, холл с алтарем Бога богатства и настенными часами, которые показывали время в Нью-Йорке, Пекине, Токио, Лондоне, Париже, Сиднее и Берлине. Во дворе перед домом стояла двухметровая клетка. Не ивовая, какие подвешивают на гвоздик, и не бамбуковая, какие укрепляют на ветках деревьев, а железная, в форме пагоды, покрашенная в зеленый цвет. В клетке на жердочке сидела сонная птица. Это была иволга. При виде новых постояльцев птица проснулась и пропела несколько нот. Девушка на костылях скакала, не касаясь одной ногой земли, через двор. Мужчина в очках, нагруженный вещами, хотел помочь ей, но она гордо отказалась и поскакала еще быстрее. Можно подумать, прибыла благородная девица с поврежденной ногой и при ней старый, неуклюжий, близорукий лакей.

За несколько дней Тропинка сильно изменилась. Стала раздражительной, обидчивой, капризной, то и дело огрызалась. Спросит ее Мо: «Что ты хочешь на обед?» Она в ответ: «Все равно!» И больше ни слова. Кусает губы, накручивает прядь волос на палец и смотрит на него, надувшись как балованный ребенок. Мо покорно терпел такую перемену в их отношениях: ничего не поделаешь, у всех больных портится характер. Теперь, когда каждое движение причиняло будущей кинозвезде острую боль, она не могла оставаться такой же милой, веселой, кокетливой и лукавой, какой была прежде.

Комната Тропинки на втором этаже такая темная, что даже днем приходится зажигать висящую под потолком голую лампочку. Стены тонут в наводящих тоску потемках.

Девушка лежит на кровати, положив левую ногу поверх одеяла. Входит Мо с тазом теплой воды, ставит его на пол. Наклонившись, бережно спускает до колен пижамные штаны больной. Сломанная нога раздута, кожа как-то нехорошо блестит, чуть ли не светится и вся в темных пятнах.

– Синяков стало больше, чем вчера, – говорит Тропинка. – Противно смотреть. Не нога, а карта мира.

Мо улыбнулся. На ноге кишели, расползались, сливались друг с другом пятна разных цветов, от синего до черного, включая все оттенки фиолетового, и некоторые из самых крупных в самом деле напоминали очертаниями материки.