Зомби в Якутске - Шимун Врочек

— Револьвертом? — несмотря на полуденную жару, почудилось, будто всего обдало холодом — «откуда она знает?», — такие дела так не делаются, Григорий Павлович!

— Да пошла ты!..

Уже находясь на крыльце дома, услышал:

— Ну, ежели что, подходите, завсегда подмогну…

Тяжелее чем память о войне была весть о том, что Настя его не дождалась, ушла к другому. «Другой» — это сын известного в городе купца Онуфриева — Иннокентий. Каждый вечер перед сном, сидя на кровати, Гриша долго крутил барабан своего револьвера об предплечье и, устремив пустой взгляд в никуда, рисовал в своём воображении картины страшной мести: вечером, дождавшись молодожёнов после прогулки, он их хладнокровно убивает, или — ворвавшись ночью в их комнату, стреляет, стреляет, стреляет!.. Стреляет до тех пор, пока не закончатся патроны в барабане! А курок всё будет щёлкать вхолостую как в той атаке!.. Ишь, проходит мимо под ручку с Кешкой, не замечает, глаза отводит! А ведь какие слова жаркие говорила, когда на войну провожала: и — люблю, и жить без тебя, миленький, не смогу… Баба гулящая!

Да, гулящая!.. Одно слово — баба! Бабам верить нельзя! …Странная эта баба — Евдокия. Чего только про неё не говорят: и порчу навести может, и креста на себе не носит, и с нечистью водится. По крайней мере, работящая и семье вреда от неё не было. А то, что в церковь по воскресеньям не ходит, так это от того, что работы по хозяйству невпроворот. Наговаривают люди… Двадцатый век: паровозы, телеграф, аэропланы, а суеверия — средневековые… Или не наговаривают?.. Отчего-то люди её не любили… Да ну её, взбредёт же в голову!.. Настя…

Григорий прекратил хрустеть барабаном, сунул пистолет под матрац — нужно поспать. Сон не шёл. Белые ночи, белая луна. Гриша встал, задёрнул тяжёлые бархатные шторы, в комнате стало темней. Прошел, наверное, час. Может и два. Теперь не давал покоя интимный мужской физиологический процесс: когда-то в среде молодёжи гуляла тетрадь ссыльного социалиста Залевского с пародиями на восточные сказки, где особой изюминкой в его похабных рассказах были такие слова как «перси», «нефритовый стержень» и что-то про «бутон прекрасного цветка». Когда на молодёжных вечеринках студенты вслух это читали, гимназистки густо краснели, смущались и фыркали. Тем не менее, слушали, с плохо скрываемым интересом.

Позже, говорят, церковь предала этого Залевского анафеме, но социалист только радовался: его рукопись студенты стали размножать и распространять с ещё большим рвением. Даже в семинарию одна такая тетрадь попала. Вот этот самый «нефритовый стержень», при воспоминании о Настиных «персях» и не давал покоя. А уж то, что обильный нектар с бутона сейчас, возможно даже в сию минуту, своим осиным жалом снимает Иннокентий — попросту ввергало в бешенство.

Мука-мучение: опять эти картинки с противогазами! Кажется, Настю в противогазе увидел: она стояла на бруствере вражеского окопа, и ветер развевал подол её большого жёлтого платья. Ветер дул в его сторону, и подол платья стал напоминать огромное страшное облако грозящее смертью, а на поле боя — полуистлевшие тела его солдат.

Вот ведь бесовщина… Как плохо, муторно на душе!

Надев брюки, Григорий откинул портьеру в сторону и вымахнул в окно. Встал босиком посреди двора наслаждаясь ночной прохладой, у ворот громыхнул тяжелой цепью пёс и приветливо замахал хвостом.

— Не спится, Григорий Павлович?

От неожиданности Гриша вздрогнул — в раскрытое окно на него пристально смотрела Евдокия.

— Жалко мне вас, Гриша…

Ругаться не хотелось:

— Да, уснуть не могу, — молодой человек подошёл к окну кухарки, — отвык я от белых ночей.

— Ага, в Якутске оно завсегда так, летом то.

Гриша смутно понимал, что Евдокия от него не любовных утех желает, а действительно хочет помочь. Только от этой помощи тоже веяло чем-то люто страшным и жутким. Но ведь и его собственные мысли наверняка ещё страшней.

— В Петербурге летом так же.

— Да!? Вот ведь чудные дела, это ж где Питербурх, а где ж мы!

— Что ты мне хотела сказать? — Григорий понял, зачем он выскочил в окно, он решился!

Евдокия, кажется, этот вопрос и ждала:

— Душе вашей помочь желаю, Григорий Павлович, ведь места себе не находите из-за этой…

— Каким образом помочь?

— А тем самым, о чём и вы мните, разве что по-другому.

Григорий понял, что Евдокия подразумевала под «тем самым», но вот «по-другому» — этого он никак не мог взять в толк:

— Объясни.

— С револьвертом вас мигом на каторгу, — Евдокия понизила голос, — здесь по-другому надобны, штабы самому чистым остаться. Есть один человек, он поможет. Никто и ведать не будет!

Григорий долгим взглядом посмотрел на большую щербатую луну, затем в глаза Евдокии. Глаза определённо не лгали, ей доверять можно:

— Убивца нанять что-ли?

Глаза у кухарки стали сплошь чернющими, даже белков не видать. Но это видимо оттого, что долго на луну смотрел.

— Дорого, возьмет, наверное.

— Да вы что, хозяин! Полиция это вмиг! — Евдокия торопливо с придыханием зачастила: — и так про вас уже всякое говорят, Настасью родители оберегают, сразу про вас вспомнют, Григорий Павлович. Я ж говорю — «по-другому», и нанимать никого не надыть!

— Ладно, как это «по-другому», не томи, Евдокия!

— Тот человек в Залоге живёт, к нему идти надобны. Никто и не догадается что к чему, не раз испытано. Да и не он это сделает, а «другой».

— Кто это «другой»? — по коже поползли мурашки: интонация, с которой Евдокия произнесла слово «другой», отметала сомнения в том, что дело затевается нечистое, тёмное. Однако, не зазря люди про неё всякое говорят. Белки глаз всё ещё не были различимы, будто чёрные стекляшки в глазницы вставлены. Гриша машинально посмотрел на луну, затем на белую шею кухарки — в глубокой прорези рубахи видны большие белые груди, креста и в самом деле нет, — ты про что это?

— Глядите, Григорий Павлович, добра желаю. Да не смотрите вы на меня так, мне же стеснительно! — Евдокия запахнула ворот, — всё-таки душевное здоровье, говорят, беречь надобны. Все болезни от этого.

Гриша отвёл взгляд в сторону:

— Ладно, с утра пойдём к нему, Евдокия.

— Спокойной ночи, хозяин! — ласково бросила в спину. Григорий не ответил, но подумал — «ведьма!».

Ночь была спокойной, только странные чёрные зеницы без белков мерещились. Тем не менее, Григорий в первый раз по возвращении с войны хорошо выспался.

Григорий с кухаркой направлялись в глухой район города — Залог. Проходя мимо Богородицкой церкви, Гриша, глядя на купола, перекрестился, кухарка же шла так, чтобы хозяин как бы прикрывал её от храма, кажется, даже ростом чуть меньше стала — до того ужалась. Перекрестилась ли она, Григорий не заметил, да это его и не интересовало: душа пылала жаждой мести.

Миновав пару кварталов, остановились у пустыря.

— Пришли, Григорий Павлович.

Молодой человек растерянно огляделся:

— Куда?

— К «нему».

В центре пустыря стоял неприметный, срубленный из сосны, старый дом. Создавалось впечатление, что вокруг этого дома стоит невидимая глазу крепкая ограда: теснившиеся вокруг дома как бы не решались сдвинуться на это пустое место, теснились и теснились, не осмеливаясь развернуться хозяйствам вширь на свободной территории. Оттого и дворы у ближних домов были невероятно малы.

— Смелее, Григорий Павлович, — засмеялась кухарка. На миг показалось, что глаза у неё вновь стали сплошь чёрными, — это за что же вас георгиевской медалью наградили, куды ж вся храбрость то подевалася?

Гриша и в самом деле смутился не на шутку. День ясный, весёлый, небо чистое, а на душе тревожно. Грудь кольнуло — комар, наверное, Гриша прихлопнул. Снова кольнуло. Нащупал. Нет, это серебряный крестик как-то боком встал, колется.

Вспомнил — почему этот район города Залог называется: знающие люди говорили, что в старину именно на этом месте находилась «божедомка» — это общая яма, могила, которую устраивали во время мора, а также здесь было место погребения убитых во время восстаний язычников-туземцев, нищих и самоубийц. «Залаживали» их в яме сверху брёвнами, и всё. «Заложные» покойники должны были хорониться за речкой, так оно и было. Позже город разросся, подобные погребения приняли цивилизованный характер, и кладбище для отбросов общества устроили ближе к тюрьме.

Машинально поправив крест, отметая нахлынувшие сомнения, уверенно сказал:

— Веди, Евдокия!..

— …Крещёный, господин офицер?

— Конечно! — Гриша, не найдя в красном углу иконы, быстро перекрестился на окно и начал было расстегивать ворот гимнастёрки, — вот…

— Не нужно! — торопливо остановил хозяин мрачного дома, — значит, составим договор.

— Какой договор? Евдокия, ты же говорила найма не будет…