«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается - Анатоль Имерманис

— Полиция! — хрипло шепчет Венстрат.

Тайминь одним прыжком подскакивает к двери сцены. Смэш и человек со шрамом преграждают ему путь. Тайминь готов силой проложить себе путь.

— Здесь мы не пройдем, только время потеряем, — хватает Тайминя за руку и тащит за собой Венстрат. — Бежим кругом! Через актерский вход.

Опрокинув по пути стул, толкнув кельнера, который едва не уронил нагруженный рюмками поднос, Тайминь пробегает мимо швейцара. Не замечая, что Венстрата с ним уже нет, он обегает вокруг здания, направляясь к двери, освещенной одинокой лампочкой, — входу в театр для актеров.

— Разве представление уже кончилось? — кричит ему вслед старый Серенс.

…Дикрозис действовал по тонкому психологическому расчету. Затевая провокацию, он учел все. По рассказам Крелле и по собственным наблюдениям во время посещения «Советской Латвии» у Дикрозиса сложилось впечатление о Таймине, как о человеке горячего нрава, и он решил сыграть на этом свойстве характера штурмана. Конечно, можно было заранее предупредить Крелле и заставить ее принять участие в задуманной сценке, но Дикрозис, мнивший себя артистом, любил импровизации. Он считал, что все будет выглядеть намного натуральней, если певица поверит в реальность угрозы и с неподдельным ужасом в голосе будет звать на помощь. Инсценируя примерно ту же ситуацию, что имела место в оккупированной Риге, Дикрозис был уверен, что Тайминь, не задумываясь над последствиями, бросится на выручку. И уж наверняка выкинет какую-либо глупость, которой можно будет выгодно воспользоваться.

Действительно, все идет как по писаному. Тайминь издали замечает Элеонору. Двое Венстратовых верзил как раз заталкивают ее в машину, номер которой зачехлен.

— Нора! Нора! — кричит он, бросаясь на помощь.

— Аугуст! Помоги! — звучит в ответ приглушенный зов.

Тайминь почти подоспел, но тут его сзади хватает парень в брюках гольф. Тайминь вырывается. Удар в челюсть сбивает парня с ног, падая, тот ударяется головой о багажник автомобиля.

— Аугуст, берегись! — кричит Крелле из машины. Но поздно. На Тайминя набрасываются подручные Венстрата, после короткой борьбы скручивают его и заталкивают в машину. Серый автомобиль срывается с места и, едва не сбив старика Серенса, мчится в северном направлении. Красный фонарик, под которым виднеется номер 00-2941, быстро тает вдали.

В тихом темном переулке остаются лишь Серенс и чехол с номерного знака, свалившийся во время стычки.

Наконец рабочий день капитана окончен. Выпровождены последние почитатели черной икры и настоящей русской водки — работники управления порта, чиновники карантинной службы, таможенники и представители фирмы, стивидоры и диспетчера, норовящие по малейшему поводу прийти на судно, чтобы получить традиционное угощение и обменяться парой незначительных фраз о прогнозе погоды. Откланялся и капитан французского корабля, который хотя и пил принесенный с собой коньяк» но зато рассыпался в двусмысленных комплиментах по поводу высокого навигационного мастерства, позволившего «Советской Латвии» обойтись без лоцманов. А им, французам, еще неизвестно, сколько придется торчать в этом богом забытом Криспорте, где даже приличного ревю не посмотришь.

Итак, Акмен освободился. Восстановив свойственный его каюте педантичный порядок, он глядит на стенные часы. Уже перевалило за полночь — вот почему прекратили работу краны. Но днем грузчики вкалывали на совесть, и будет неудивительно, если через два дня трюмы опустеют. Надо уточнить, сколько сегодня выгружено, а там можно и на боковую.

На палубе он сразу улавливает, что случилось какое-то происшествие. И не потому, что команда не спешит разойтись по кубрикам и каютам — ребятам есть о чем поболтать после прогулки по незнакомому заграничному городу, — но по тому, что все чем-то подавлены, угнетены, и это сразу чувствуется. Моряки стоят у фальшборта и молча глядят на пустынную набережную. Даже Дубов молчит, а он-то уж не упустит возможности поговорить насчет событий в капиталистическом мире. Нервно посасывая потухшую трубку, первый помощник прохаживается взад-вперед по палубе. Завидев капитана, пробует бодро улыбнуться, но и улыбка не в силах согнать с его лица усталость и тревогу.

— Что стряслось?

— Пустяки. — Голос Дубова звучит чересчур беспечно, и не верится Акмену в его веселость. — Тайминь еще не вернулся, ребята хотят его дождаться…

— Это — ребята. А вы сами просто дышите свежим воздухом, верно? Увольнение на берег у него кончается…

— Ровно в двадцать четыре, как и у всех остальных. Капитан смотрит на часы.

— Так пока волноваться еще не из-за чего. — Он пристально смотрит в глаза своему первому помощнику и вдруг понимает, что беспокоит Дубова. — В каком настроении он ушел? Может, заметили что-либо не то?

— Да нет, все, как обычно, — разводит руками Дубов. — Чайкин вот считает, что он мог задержаться по личному делу…

— Какие могут быть личные дела? — Капитана все это начинает понемногу злить.

— Когда-нибудь вы видели у него в каюте фотографию невесты?.. А теперь, братва говорит, весь город обклеен портретами какой-то певицы… Говорят, очень похожа! Чайкин клянется, что это она и есть.

Капитан хмурится. Это его третий самостоятельный рейс за границу, но Акмен чувствует, что настоящие испытания еще впереди. Разгадав, какие заботы занимают его ум, Дубов успокаивает:

— Сейчас придет и скажет, что захотелось перед сном пропустить кружечку пивца.

— Только не Тайминь, — качает головой капитан. — По всем характеристикам он — пример дисциплинированности. Визу ему не давали по другим причинам… — Он о чем-то задумывается. — Приехал!

По булыжной набережной мечутся лучи автомобильных фар, цепляются за палубу, на миг ослепляют Акмена и Дубова, соскальзывают и несутся дальше. Машина не останавливается у трапа «Советской Латвии».

— Подозрительно, — высказывает Дубов свое беспокойство. — Пахнет провокацией… Сперва эта статья про Тайминя в газете, а теперь и сам он пропал… Если до утра не объявится, надо будет сообщить в полицию.

— О чем ты сообщишь? А если и в самом деле тут замешана женщина? Тайминь как-то рассказывал, что до сих пор любит свою невесту. Сам знаешь — он не болтун, но и то проговорился. Если эта певица — бывшая невеста Аугуста, я ни за что не ручаюсь, провалиться мне на этом месте!

— Предположим, ты прав… В таком случае он же мог предупредить нас, прислать записку, что заночует в городе… — Дубов вдруг трахает кулаком по планширю. — А что, если это западня?

— Западня? — недоумевает Акмен.

— Вот именно! Возможно, этот журналист про Тайминя знает больше, чем мы с тобой. И на этом строит свою провокацию. Надо будет обратиться к властям. И чем скорее, тем лучше!

— Чтобы потом этот тип смог высмеять меня в своей газете. Не капитан, а перепуганная нянька. — Толком не представляя себе, что предпринять и как действовать, капитан злится на самого себя.

Дубов кладет ему руку на плечо.

— Ишь ты… Переживаешь?

— А ты нет?

— Нет, капитан, во всяком случае не так, как это тебе кажется, — твердо говорит Дубов. — Я не переживаю. Я знаю своих людей. А Тайминя в особенности. Я и сегодня готов головой за него поручиться. Никогда, слышишь, никогда не поверю, что он может… К черту! Даже произносить неохота это гнусное слово, которое несколько лет тому назад лепили где надо и где не надо!

— Хоть бы знать, где он находится! — Не желая выставлять напоказ свою тревогу, капитан круто поворачивается и уходит в свою каюту. — Только не будите меня, когда Тайминь появится. — Последние слова он нарочно произносит громко, чтобы все могли слышать.

Когда жива была мать Норы, в доме Берлингов не придерживались строго распорядка дня — члены семьи приходили и уходили кто когда, и даже по воскресеньям редко случалось посидеть за столом всем вместе.

Позднее, когда во второй комнате поселился Густав — а его дежурства не совпадали с рабочим временем Берлинга, — Нора давала им еду с собой, чтобы могли поесть в море. Теперь идти было некуда, можно посидеть и за семейным столом. Однако первый же совместный завтрак превратили в подобие военного совета.

Переставив на другое место лампу, искусно сделанную в виде маяка, Нора накрывает стол в большой комнате. В одном углу — владения Эрика Берлинга: этажерка с грудой книг, бинокль, клеенчатая накидка, старые морские карты. Другой угол в распоряжении Норы: столик для рукоделия, швейная машинка, ваза с цветами у зеркала. Цветущие ветви жасмина просовываются в открытое окно. Берлинг на диване листает «Курьер Криспорта». Вдруг газета вздрагивает у него в руках, и уже в следующий момент Эрик на ногах.

— Густав! — орет он так, что Нора чуть не роняет кофейник на пол. — Густав, ты читал?